Моя сестра живет на каминной полке - Питчер Аннабель. Страница 30

И не разрешила пойти вместе с ней к папе в спальню, чтобы оставить записку и завести будильник на четверть шестого, — боялась, я шуметь буду.

Было пять утра, и мы все делали очень тихо, хотя могли бы и не стараться. Папа и днем-то не просыпается, даже когда телевизор в гостиной орет во всю мочь. Но мы все равно ходили на цыпочках, а если кто-то что-то уронит или громко скажет, сердце у обоих так и обрывалось. Джас психовала, потому что за нами должен был заехать Лео, а если папа увидит нас в его машине, он всех точно поубивает. А я психовал, потому что если папа нас застукает и никуда не пустит, то они с мамой никогда не помирятся. Мы еще 28 декабря послали ей письмо, чтобы уж наверняка дошло. И мистеру Уокеру на этот раз не к чему придраться — в колледже рождественские каникулы. Я постарался, чтобы было ясно — дело очень важное, чуть не через слово повторял: «Такой шанс выпадает лишь раз в жизни» (это я по телику слышал), а еще: «Приезжай в Манчестер и измени свою жизнь» (из их письма списал), а еще: «Пожалуйста, мам, мне очень нужно с тобой увидеться» (это уж я сам придумал).

— И как только я согласилась? — пробурчала Джас, когда мы пошли в гостиную ждать Лео. — В гороскопе ведь четко сказано: Не предпринимайте рискованных поступков. — Она судорожно вздохнула, прижав руку к груди.

— Давай пройдем все еще разок от начала и до конца, — предложил я, глядя на ее дрожащие пальцы.

Мы шепотом пропели слова и повторили все движения, только Роджер путался под ногами. Он проснулся и все крутился возле меня, не давал ни подпрыгнуть, ни притопнуть, ни обежать вокруг Джас, как надо в первом куплете. Я, конечно, злился, но старался не ругаться, потому что меня еще грызла совесть за то, что я тогда захлопнул дверь у него перед носом. Но когда я споткнулся о рыжий, в блестках, хвост, терпение мое лопнуло. Я нагнулся, он глянул на меня, такой уверенный, что его погладят, но я вместо этого взял и вынес его в прихожую. И дверь закрыл. Он мяукал, мяукал под дверью, а я не обращал внимания. Потом ему надоело и он убежал.

— Приехал! — шепотом взвизгнула Джас.

Синяя машина остановилась перед домом. Джас поправила свою новую прическу.

— Хорошо?

Я сказал:

— Да.

Хотя, по правде, вид у нее был странноватый. Ночью Джас перекрасила волосы в каштановый цвет, а утром заплела в две аккуратные косички. Она до того походила на Розу, даже жутко было. Ну да, знаю, они были одинаковыми и все такое, но я-то уже привык, что Джас — это просто Джас. Не оставляло ощущение, будто дух Розы спустился с небес и вместе со мной залез в машину Лео. Мне не хватало розовых вихров, и черной одежды, и сережки в носу. На Джас было платье в цветочек, кофта и туфли без каблуков с пряжками — все, что мама в последний раз купила ей в Лондоне. А я по-прежнему был в своей футболке с пауком, потому что мама огорчилась бы, если бы я явился в чем-то другом. Я хорошенько почистил футболку тряпкой, а рукава заколол булавками.

У Лео брови на лоб полезли, когда он увидел Джас. Та глянула на него и бросила:

— Это только на сегодня.

Лео облегченно вздохнул, но все же сказал:

— Клевый прикид.

И тогда Джас засмеялась, и Лео засмеялся, и я, чтобы не отставать, тоже засмеялся. И мы поехали. Быстро поехали, потому что в письме было сказано, что у них там живая очередь, а на сцену успеют выйти только первые сто пятьдесят номеров. Мы гнали по горам — вверх-вниз, вверх-вниз; пролетали мимо ферм, петляли по деревенским улочкам, а солнце поднималось все выше и выше. В одном месте мы ехали прямо на него, на солнце, — всю машину залил желто-оранжевый свет, и стало тепло, будто мы оказались в яичном желтке. И все вокруг было таким красивым и так обнадеживало, что мне вдруг ужасно захотелось поскорее выйти на сцену. Прямо дождаться не мог!

В театре к нам подошла девушка с блокнотом в руках и спросила:

— Какой у вас номер? Что вы делаете?

— Поем и танцуем, — ответила Джас.

Девица испустила вздох, будто умирает со скуки, и сунула нам номер — сто тринадцатый. И сказала:

— В пять часов будьте готовы выйти на сцену. У вас будет три минуты, а не понравитесь жюри — и того меньше.

Я глянул на настенные часы. Десять минут двенадцатого.

В зале для ожидания было полным-полно народу. Клоуны, жонглирующие фруктами, двадцать девчонок в балетных пачках, пять дам с дрессированными собачками, девять фокусников, вытаскивающих из шляпы всякую живность, и один метатель ножей, сплошь в татуировке, который резал яблоко, зажав клинок золотыми зубами. Мы с Джас нашли два свободных деревянных стула в середине зала, сели и стали ждать.

Время бежало быстро. Два раза в час мы повторяли весь номер от начала до конца. И было столько всего, на что стоило поглазеть, и столько всего, что следовало обдумать, что каждый раз, как я поднимал глаза на часы, оказывалось, что стрелки перескочили еще на полчаса вперед. Я представлял, как папа обнаружит письмо возле кровати, как он бросится в душ, как будет выбирать одежду понаряднее. Представлял, как мама надевает красивое платье и говорит: «Куда я иду, тебя не касается, Найджел!» — и как покупает нам поздравительную открытку на заправке по дороге к Манчестеру. Скорее всего, они увидят друг друга еще на улице, покачают головами, вздохнут и скажут: «Ох уж эти дети!» С укоризной скажут и с гордостью, как будто поверить не могут, что у нас хватило храбрости устроить такой сюрприз. Места они выберут поближе к сцене, и будут вместе есть одно мороженое, и с удовольствием просмотрят все сто двенадцать номеров до нас. А потом на сцену выйдем мы, и Джас — точь-в-точь Роза, и папа счастливо улыбнется тому, что она опять стала нормальной. А когда я в своей футболке с пауком начну танцевать, они с мамой просто ахнут!

Вот такая приятнейшая мысль крутилась у меня в голове, пока мы ждали своей очереди. А другая классная мысль была про два сияющих глаз и две смуглые ладони, которые захлопают громче всех, когда я допою последнюю ноту и победно вскину вверх руки.

На сцену вышел сто пятый номер. У Джас начала дергаться нога. Она побледнела. В этой новой одежде и с новой прической она казалась маленькой девочкой. Мне даже захотелось защитить ее. Я обнял Джас за плечи. Еле дотянулся. А она улыбнулась и шепнула:

— Спасибо.

А я сказал:

— Тебе надо больше есть, — потому что у нее кости выпирали из-под кожи. Джас удивленно посмотрела на меня, а я добавил: — Ты и так стройная.

У нее глаза наполнились слезами. Девчонки такие странные. Мы взялись за руки и ждали.

Сто восьмой. Сто девятый. Сто десятый… Всего два номера до нас. Зал ожидания мало-помалу пустел. Пахло потом, гримом, какими-то объедками и было влажно и жарко — как в бане, потому что батареи работали вовсю. Заиграла мелодия сто одиннадцатого выступления. Старик не успел пропеть и пяти ноток, а его музыку уже вырубили и судьи объявили, что таланта у него нет. Зрители начали скандировать: «Долой, долой, долой, долой!» Джас позеленела.

— Я не могу, — сказала она, зажав руками живот и качая головой. — Правда не могу. У меня в гороскопе сказано не предпринимать рискованных шагов.

В дверь, ведущую со сцены, вошел старик и рухнул на стул. Обхватил лысую голову руками, плечи у него тряслись — он плакал. Телевизионная камера, провожавшая старика от самой сцены, наехала на него вплотную.

— Пошли вон! — зарычал старик свирепо.

На самом деле он просто расстроился, ведь умерла его мечта. У него вся футболка была расшита блестками и все брюки тоже. Наверное, целый месяц их пришивал, а на сцене постоял каких-то десять секунд — и конец.

— Честное слово, не могу. — Джас в ужасе смотрела на старика. — Гороскоп не врет. Это плохая идея. Прости, Джейми.

Джас встала и пошла к выходу. А я-то думал, она просто так, для красного словца.

— Подожди! — Голос у меня сорвался на жалобный писк. Сердце оборвалось — она же сейчас уйдет! — Подожди, пожалуйста, подожди!