Между Амуром и Невой - Свечин Николай. Страница 42

— А вот другой счастливчик ковыляет, — Митрофан указал на колченого мужичонку в драном бушлате, неопрятного и жалкого. — На вид фармазон, а рукам цены нет! Панфил-блинодел. Здесь в Сибири, почитай, все крупные торговые дома на фальшивых деньгах поднялись. Купцы ставят далеко в тайге заимку, снаряжают всем необходимым и селят туда таких вот людей. Раз в неделю заезжают, привозят бумагу и поесть, а забирают готовые финажки. Когда последних нарисовано уже достаточно, заимку сжигают. Вместе с мастерами, чтобы, значит, концы в воду… Панфил здорово обгорел, ногу испортил, но живой из пламени выполз. Теперь боится, что прежние хозяева прознают про то, и вернуться добить. Здесь с этим строго.

— Донести не пытался? Из мести…

— А с этим ещё строже! Он порядочный арестант. Опять же понимает: так ещё, может, перекантуется; а донесёт — тогда конец; свои удавят, по закону.

Прогулка по тюрьме продолжалась. Перед корпусом третьего кандального отделения Наговицын молча поручкался с изнуренным, грустным, восточного вида мужчиной, у которого из-под арестантского бушлата высовывалась линялая синяя блуза.

— Вроде я такие на турках видел, на войне, — удивился Алексей.

— А он и есть турок. Беда у него — застрял в Сибири безо всякой вины!

— Но война уж пять лет, как кончилась.

— Война кончилась, а он сидит. Махмед-бей его зовут; простой онбаши [117]. Их там где-то на Кавказе взяли в плен сразу целую роту, и поместили в Батуме. Когда перемирие назначили, тамошний полицмейстер стал собирать с пленных деньги, за то, что их домой отправляют, представляете! А у этого денег не было, его наши казаки уже ограбили до того. И полицмейстер написал какую-то бумагу и отправил Махмед-бея в Сибирь. Думаю — с целью остальным острастку дать, чтобы платили исправнее. Так и сидит турка с тех пор. Я нарочно полюбопытствовал, разыскал у нас в канцелярии ту бумагу. В ней написано, что сей человек схвачен в расположении войск переодетый пастухом. Шпион, значит. А подписи за коменданта района и за секретаря одной рукой, и без приложения печати. Явная липа!

— А писать наверх он не пытался?

— Ха! Здесь напишешь… Махмед дважды подавал прошения на высочайшее имя, но кому? Кандыбе. В первый раз выпороли, во второй в карцер на месяц посадили. Больше уж он и не пытался. Кстати, — обернулся Наговицын к Лыкову, — что у тебя вышло вчера с нашим майором?

— Хотел у него в город отпроситься, в торговые бани. Три недели не мылись.

— И как?

— Чуть не выпорол. Спасибо помощнику — отговорил.

— Да, с Кандыбой шутки плохи. Натуральный зверь! Вечно херый [118], лопает с утра до вечера да арестантов лупцует. Но интересы свои ещё как блюдет: за деньги с него что хошь можно получить. Тут в лазарете богатый скопец прохлаждается. Год уже отдыхает от этапов. Кандыба старается объявить его больным и выпустить на поселение, но доктор пока держится. Дожмёт! там такие деньги проплачены…

— А помощник, что меня отстоял, каков?

— Щастьев совсем другой.

— Либерал?

— Вот уж нет. Потачки никому не даст; мужчина строгий. Но по делу, а не из дури, как смотритель. Справедливый. Тюрьма его уважает. Вот бы кому на место Кандыбы, но майор наш хоть и пьяница, однако хитрый. Внутри забора он дал помощнику, почитай, полную власть — чтобы самому службой не заниматься. Но наружу ни одна бумага без его подписи не выходит, хотя их сочиняет все тот же Щастьев. Три года Кандыба в отпуску не был! Боится — останется Платон Серафимович за него, начальство и обнаружит, кто чего стоит. Так что, сидеть Щастьеву в помощниках до майорского пенсиона… И насчет бани к нему иди, а майора избегай.

Прошли ещё саженей сто. Резидент показал кухни, прачечную. Навстречу попался человек с караваем в руках, невзрачный бородач с бегающим взглядом.

— А вот вам и настоящий шпион.

— Этот мазурик?

— Самый что ни на есть шпион. Австро-венгерский, хотя по нации галицийский хохол. Зовут Кость Зарудный. Попался жандармам, когда рисовал фортификации Васильковского укрепления под Киевом. Он в Подолии целую тайную организацию мазепинцев создал! Главная идея у них была — независимое королевство Украина с каким-нибудь германским князем на троне. Слово-то какое выдумали: Украина! лишь бы не говорить «Малороссия»…

Челубей иронично хмыкнул, а Лыков — нет; он знал это дело по секретным сводкам и ничего весёлого в нём не находил.

— Там всё серьёзно было, — пояснил Наговицын. — Австрияки много денег дали, и заставили заниматься шпионством. Зарудному напаяли восемь лет каторги, но до Нерчинска хлопец так и не доехал. Нашему Кандыбе письмо пришло, из самой Вены. Говорят, ихний начальник разведки, тоже майор по чину, [119] похлопотал за своего человечка. Да ещё наверное приложил кое-что к конверту. Письмо-то не по почте ехало, его какой-то жидок привёз и вручил Кандыбе лично. Зарудного приставили к пекарне. Теперь он завсегда с хлебом! Пересыльная тюрьма — это же не каторжная; а срок ему засчитывается, поскольку он оставлен здесь по воле администрации.

— Это что получается, — возмутился Лыков, как бывший солдат. — Австрияк написал сюда…

— Как майор майору, — ехидно вставил Челубей.

— …и наш смотритель своею властью пойманному с поличным шпиону заслуженное наказание облегчил?

— Верно.

— Ну у вас тут и порядки, — только и вымолвил Алексей, а про себя решил, что так этого не оставит; покатает ещё Кость свою тачку.

— Вот, возможно, самый забавный персонаж нашего заведения, — Наговицын ткнул пальцем в нового арестанта. Хлипкого сложения, седенький и уже сильно не молодой, он был одет несколько рассеянно, но аккуратно. Взгляд человек имел странный: задумчивый, устремленный в какие-то, одному ему видимые пространства… Кандалы тихонько позванивали на ногах чудака и, очевидно, нисколько ему не мешали.

— А он в своем ли уме?

Митрофан хохотнул:

— В самую точку вопрос; да вот ответа на него никто не знает. Это Сноговский, приват-доцент Петербургского технологического института.

— За что это приват-доцента, да в каторгу?

— Сноговский участвовал в ограблении ювелирного магазина Казакова в Гостином дворе.

— Не может быть! — воскликнули питерцы. — Этот божий человек?

— Вот-вот. Сей божий человек прожёг «шопенфиллерам» два несгораемых шкапа с бриллиантовыми украшениями. Причем именно прожёг, каким-то особенным лучом собственного изобретения. В магазине полиция нашла машину Сноговского и электрическую батарею, которую он позаимствовал из института. Батарея и выделяла этот луч. Вся приблуда весила несколько пудов. Налетчики разобрали стену из соседнего помещения, втащили вчетвером машину, а взяв камни, смылись, бросив приват-доцента с его железяками. Тот постоял, поохал да и тоже убежал; но по батарее его сыскали и дали шесть лет каторжных работ. А «шопенфиллеров» и сверкальцы [120] так и не нашли…

— Луч Сноговского прожег листовую сталь? — заинтересовался Челубей. — Не может того быть. Это же такое важное изобретение получается!

— Я читал его статейный список в канцелярии. Всё было так, как я вам рассказываю.

— Да его не в каторгу надо, а в науку! Пусть развивает свои лучи на пользу российской промышленности.

— Некоторое время его держали военные, но потом объявили шарлатаном и отдали полиции. Это есть в его деле.

— Я хочу с ним поговорить о его изобретении, — неожиданно загорелся Недашевский. — В корпусе физику хорошо преподавали, я ее любил — пойму. Только он рассказывает ли о об этом?

— А ты дай ему коробку папирос, он тебе всю душу раскроет. Страдает очень приват-доцент без курева.

Яков так и сделал. Беседа его с изобретателем длилась более получаса. Лыков с Наговицыным стояли поодаль, а Сноговский что-то охотно, даже с жаром объяснял Недашевскому и чертил прутиком на земле длинные формулы. Исписал их два аршина; Челубей переспрашивал, морщил лоб, кивал головой… Однажды до слуха Алексея долетела фраза, сказанная изобретателем-«шопенфиллером»: