Поющие в терновнике - Маккалоу Колин. Страница 132

Джастина криво усмехнулась, наконец-то она сняла грим. Опять вылезли на свет веснушки. Может быть, хоть Лондон поможет от них избавиться, там нет солнца.

– Смотрит, не беспокойся. И он бы не прочь. Да только не станет. Это ж Дэн.

– А почему? Что с ним, собственно, такое? Только не говори мне, что он гомик! Черт, почему, сколько я ни встречаю великолепных мужчин, все оказываются гомиками? Но про Дэна я никогда не думала, по-моему, совсем не похоже.

– Придержи язык, дуреха несчастная! Никакой он не гомик. Попробовал бы он поглядеть на душку Уильяма, на нашего героя-любовничка, я им живо обоим головы оторву.

– Ну хорошо, если он не такой и если не прочь, за чем дело стало? Может, он меня не понял? Или, может, он думает, я для него стара?

– Деточка, не волнуйся, для обыкновенного мужчины ты и в сто лет не будешь стара. Нет, этот дурак на всю жизнь отказался от секса. Он намерен стать священником.

Пухлые губы Марты изумленно приоткрылись, она отбросила свою черную гриву за спину.

– Брось шутки шутить!

– Я правду говорю.

– Так что же, все это пропадет понапрасну?

– Боюсь, что да. Он все отдаст Господу Богу.

– Тогда Господь Бог сам гомик, почище душки Уилли.

– Пожалуй, ты права, – сказала Джастина. – Женщины ему, во всяком случае, не по вкусу. Мы же второй сорт, галерка. Ложи и первые ряды партера – только для мужчин.

– О-о.

Джастина выпуталась из одеяний Электры, натянула легкое ситцевое платьишко; вспомнив, что на улице холод, надела сверху джемпер и снисходительно погладила Марту по голове:

– Не расстраивайся, деточка. С тобой Господь Бог обошелся очень великодушно – не дал мозгов. Поверь, без них куда удобнее. Ты никогда не будешь соперницей сильного пола.

– Ну, не знаю, я совсем не прочь посоперничать с Господом Богом из-за твоего брата.

– Даже не думай. Святую церковь не одолеешь, безнадежная затея. Душку Уилли – и того ты скорее соблазнишь, можешь мне поверить.

Машина, присланная из Ватикана, встретила Дэна в аэропорту и помчала по выцветшим солнечным улицам, полным красивых улыбчивых людей; он так и прилип к окну, вне себя от восторга, вот счастье – увидеть собственными глазами все, что знал лишь по картинкам: колонны Рима, роскошные дворцы и собор Святого Петра во всем великолепии Ренессанса.

И – на сей раз весь в алом с головы до ног – его ждет Ральф Рауль, кардинал де Брикассар. Протянута рука, сверкает перстень; Дэн опустился на колени, поцеловал перстень.

– Встань, Дэн, дай на тебя посмотреть.

Он встал, улыбнулся кардиналу; оба очень высокие, они были одного роста и прямо смотрели друг другу в глаза. Дэну представлялось, этот человек излучает непостижимое величие духа, он больше похож на папу, чем на святого, но вот глаза не как у папы, бесконечно печальные. Сколько же он, должно быть, выстрадал и с каким благородством возвысился над своим страданием, чтобы стать совершеннейшим из пастырей!

А кардинал Ральф смотрел на сына, не подозревая, что это его сын, и воображал, будто юноша мил ему оттого, что это сын милой Мэгги. Вот таким он хотел бы видеть своего родного сына, будь это возможно, – таким высоким, стройным, изящным, поразительно красивым. Никогда и ни у кого он не видел такого изящества в каждом движении. Но несравнимо отраднее, чем красота внешняя, открытая красота души. В этом мальчике чувствуется ангельская сила и что-то ангельски неземное. А сам он – был ли он таким в восемнадцать лет? Кардинал пытался припомнить, вернуться вспять лет на тридцать, к началу своей столь богатой событиями жизни; нет, таким он не был никогда. Быть может, потому, что этот действительно сам избрал свою судьбу? Ведь Ральф де Брикассар не выбирал сам, хотя призвание и чувствовал, в этом он не сомневается и сейчас.

– Садись, Дэн. Начал ли ты изучать итальянский язык, как я тебя просил?

– Я уже говорю свободно, только идиомами не владею, и читаю неплохо. Наверное, я легче научился, потому что это уже мой четвертый иностранный язык. Языки мне даются очень легко. Недели через две – через месяц, думаю, я здесь сумею усвоить и живые разговорные обороты.

– Конечно, усвоишь. Мне тоже языки даются легко.

– Способности к языкам – это вообще удобно, – запинаясь выговорил Дэн. Внушительная фигура в алом облачении его смущала; вдруг показалось неправдоподобным, что этот человек ездил когда-то в Дрохеде на кауром мерине.

Кардинал наклонился к нему, всмотрелся в лицо. «Поручаю его тебе, Ральф, – писала Мэгги. – Теперь ты в ответе за его благополучие, за его счастье. Возвращаю то, что украла. Жизнь от меня этого требует. Только обещай мне две вещи, тогда я буду спокойна, буду знать, что ты действительно заботишься о его благе. Во-первых, прежде чем принять его, удостоверься, что он и в самом деле по-настоящему хочет выбрать такую судьбу. И во-вторых, если он и вправду этого хочет, следи за ним, проверяй, не изменились ли его желания. Если он разочаруется, пускай вернется ко мне. Ведь он прежде всего мой. Ведь я сама отдаю его тебе».

– Дэн, ты уверен, что не ошибся в выборе? – спросил кардинал.

– Вполне уверен.

– Почему?

Странно отрешенный взгляд у мальчика, и смущает в нем что-то очень знакомое, но словно бы из далекого прошлого.

– Потому что полон любви к Господу. И хочу служить ему всю жизнь.

– Понимаешь ли ты, чего потребует от тебя это служение, Дэн?

– Понимаю.

– Понимаешь ли, что никакая иная любовь не должна встать между тобой и Богом? Что ты всецело должен будешь принадлежать ему и от всех иных привязанностей отказаться?

– Понимаю.

– И во всем исполнять волю его, и ради служения ему похоронить свою личность, свое отдельное «я», ощущение своей единственности и неповторимости?

– Понимаю.

– Что во имя его, если надо, ты должен претерпеть и голод, и неволю, и смерть? И не должен ничем владеть, ничего ценить, что могло бы хоть сколько-нибудь умалить твою любовь к Господу?

– Понимаю.

– Довольно ли у тебя силы, Дэн?

– Я мужчина, ваше высокопреосвященство. Прежде всего я мужчина. Я знаю, будет трудно. Но я молюсь, и Господь поможет мне найти силы.

– И ты не можешь иначе, Дэн? Никакой иной путь тебя не удовлетворит?

– Нет.

– А как ты поступишь, если потом передумаешь?

– Ну, тогда я попрошу отпустить меня из семинарии, – сказал Дэн, удивленный этим вопросом. – Если я передумаю, это будет только означать, что я ошибся, не понял своего призвания. Тогда следует просить, чтобы меня отпустили. Моя любовь к Господу ничуть не станет меньше, но тогда я буду знать, что он ждет от меня иного служения.

– А понимаешь ли ты, что, когда ты уже дашь последний обет и примешь сан, возврата больше не будет, ничто и никогда тебя не освободит?

– Понимаю, – терпеливо ответил Дэн. – Но если надо будет принять иное решение, я приму его заранее.

Ральф со вздохом откинулся на спинку кресла. Был ли он когда-то столь твердо уверен в своем выборе? Была ли в нем такая сила?

– Почему ты приехал ко мне, Дэн? Почему захотел поехать в Рим? Почему не остался в Австралии?

– Это мама предложила, но я давно мечтал о Риме. Только думал, что на это нет денег.

– Твоя мама очень мудрая женщина. Разве она не говорила тебе?

– О чем, ваше высокопреосвященство?

– О том, что у тебя пять тысяч фунтов годового дохода и еще много тысяч лежит на твоем счету в банке?

Дэн нахмурился:

– Нет. Она никогда мне не говорила.

– Очень мудро. Но деньги эти существуют, и Рим в твоем распоряжении, если хочешь. Так хочешь ты остаться в Риме?

– Да.

– А почему ты хотел приехать ко мне, Дэн?

– Потому что вы для меня – пример истинного пастыря, ваше высокопреосвященство.

Кардинал болезненно поморщился:

– Нет, Дэн, ты не должен смотреть на меня так. Я далеко не примерный пастырь. Пойми, я нарушал все мои обеты. Тому, что ты, видно, уже знаешь, мне пришлось учиться мучительнейшим для священника путем – нарушая обеты. Ибо я не хотел признать, что я прежде всего простой смертный, а потом уже священник.