Поющие в терновнике - Маккалоу Колин. Страница 134

Мэгги, все еще сидя на корточках, рассмеялась.

– Ну-ну, Джас! С тобой не соскучишься. – Она кинула коробку с мочалками на кровать, где уже громоздились кучи всякой всячины. – Ты не делаешь чести Дрохеде, милая моя. А мы-то старались, приучали тебя к чистоте и аккуратности.

– Напрасный труд, я тебе давно могла это сказать. Может, возьмешь эти мочалки обратно в Дрохеду? На пароход я могу взять багажа сколько угодно, но в Лондоне, надо полагать, мочалок хватает.

Мэгги отложила коробку в большую картонку с надписью «Миссис Д.».

– Отдадим их хозяйке, ей надо будет изрядно потрудиться, пока она сможет опять сдать эту квартиру. После тебя тут жить нельзя. – На одном конце стола высилась шаткая колонна немытых тарелок, на них кое-где устрашающими усами топорщилась плесень. – Ты что, совсем никогда посуду не моешь?

Джастина фыркнула, не проявляя ни малейшего раскаяния:

– Дэн говорит, я посуду не мою, а брею.

– Сперва тебе придется ее подстричь. Почему не вымыть тарелку сразу после еды?

– Потому что пришлось бы лишний раз путешествовать на кухню, а я обычно ем после полуночи, в эту пору никто не восхищается моей легкой походкой.

– Дай мне какой-нибудь пустой ящик. Я сейчас же снесу их вниз и покончу с этим, – покорно сказала Мэгги.

Когда она вызвалась приехать и помочь дочери со сборами, она предвидела, что ее ждет, и даже с удовольствием это предвкушала. Джастина не часто принимала чью-либо помощь, и всякий раз, предлагая что-нибудь для нее сделать, Мэгги под конец чувствовала себя преглупо. Но на сей раз все наоборот: в делах хозяйственных помогай, сколько душе угодно, и можно не чувствовать себя дурой.

Со сборами кое-как справились, и в том же фургоне, который Мэгги привела из Джилли, они с Джастиной отбыли в отель «Австралия», где Мэгги сняла большой номер.

– Не худо бы нашему семейству купить дом на Палм-Бич или в Авалоне, – сказала Джастина, опуская чемодан на пол во второй спальне. – Тут просто ужасно, прямо над площадью, а там, представляешь, два шага – и ты на пляже. Может, тогда вы соблазнитесь и станете почаще вылезать из Джилли?

– А зачем мне выбираться хотя бы и в Сидней? За последние семь лет я тут всего второй раз, провожала Дэна, а вот теперь тебя. Если б у нас еще где-то был свой дом, он бы всегда пустовал.

– Бредятина.

– Почему?

– Почему? Да потому, что свет не сошелся клином на этой паршивой Дрохеде, черт бы ее драл! Я когда-нибудь спячу от этой дыры!

Мэгги вздохнула:

– Можешь мне поверить, Джастина, когда-нибудь тебя отчаянно потянет домой, в эту самую Дрохеду.

– И Дэна, по-твоему, тоже?

Молчание. Не глядя на дочь, Мэгги взяла со стола свою сумку.

– Мы опаздываем. Мадам Роше ждет нас в два часа. Если ты хочешь, чтобы платья были готовы до твоего отъезда, нам надо поторапливаться.

– Вот меня и поставили на место, – усмехнулась Джастина.

– Послушай, Джастина, а почему ты меня не знакомишь ни с кем из твоих подруг? Кроме миссис Дивайн, я в доме ни души не видела, – сказала Мэгги, когда они уже сидели в ателье Жермен Роше и перед ними одна за другой выступали, охорашиваясь, томные, кокетливые манекенщицы.

– Ну, они такие застенчивые… Мне нравится вон то, оранжевое, а тебе?

– К твоим волосам не подходит. Лучше это, серое.

– Пф-ф! Оранжевый прекрасно идет к моим волосам. А в сером я буду вроде дохлой мыши, которую кошка еще и по грязи проволокла. Отстаешь от века, мама. Рыжим теперь вовсе незачем одеваться только в белое, серое, черное, изумрудно-зеленое или в этот ужасный цвет, на котором ты помешана, – как бишь его, пепел розы? Викторианская древность!

– Название этого цвета ты усвоила, – подтвердила Мэгги. Повернулась, посмотрела на дочь. – Ты чудовище, – проворчала она сердито, но и с нежностью.

Джастина и глазом не моргнула, ей не впервой было это слышать.

– Я возьму оранжевое, ярко-красное, ситцевое с лиловым узором, светло-зеленое, вишневый костюм…

Мэгги не знала, злиться или смеяться – ну что поделаешь с такой вздорной девчонкой?

Пароход «Гималаи» отходил из Дарлингского порта через три дня. Это была славная, очень надежная старая посудина с широким корпусом, построенная еще в пору, когда никого не одолевала бешеная спешка и люди спокойно мирились с тем обстоятельством, что через Суэцкий канал плыть до Англии надо месяц, а вокруг мыса Доброй Надежды – и все пять недель. А в наше время даже океанским лайнерам придают обтекаемую форму, корпус у них узкий, будто у эсминцев, – все во имя скорости. Но на таком кораблике подчас несладко и заправскому морскому волку, а каково пассажиру с чувствительным желудком…

– Вот потеха! – смеялась Джастина. – В первом классе едут футболисты, целая команда, так что будет не скучно. Там есть просто ослепительные парни.

– Ну, теперь ты рада, что я заставила тебя ехать первым классом?

– Да, пожалуй.

– Джастина, вечно ты меня бесишь, я из-за тебя становлюсь сущей ведьмой! – вспылила Мэгги, ей казалось, поведение Джастины – верх неблагодарности. Скверная девчонка, хоть бы на этот раз притворилась, что ей жаль уезжать! – До чего упрямая, капризная, несносная! Никакого терпения с тобой нет!

Джастина ответила не сразу, отвернулась, будто звон колокола – сигнал провожающим сходить на берег – занимает ее куда больше, чем слова матери. Губы ее задрожали, но она прикусила их и изобразила самую что ни на есть лучезарную улыбку.

– А я знаю, что вывожу тебя из терпения! – весело обернулась она к матери. – Что поделаешь, уж такие у нас характеры. Ты сама всегда говоришь, я вся в отца.

Они смущенно обнялись, и Мэгги с облегчением нырнула в толпу на сходнях и затерялась в ней. А Джастина поднялась на верхнюю палубу и остановилась у перил, сжимая в руке клубки разноцветного серпантина. Далеко внизу, на пристани, она увидела розовато-пепельное платье и знакомую шляпу – мать отошла к условленному месту, подняла голову, козырьком приставила руку ко лбу, чтобы лучше видеть. Странно, издали заметнее, что маме уже сильно за сорок. Правда, пятидесяти еще нет, но в осанке возраст чувствуется. Они разом помахали друг другу, потом Джастина кинула первую ленту серпантина, и Мэгги ловко поймала конец. Красная, синяя, желтая, розовая, зеленая ленты вились, кружились, трепыхались на ветру.

Футболистов провожал духовой оркестр – развевались флажки, раздувались шотландские юбки, пронзительно звучали причудливые вариации шотландской песни «Наш час настал». Вдоль борта толпились пассажиры, перегибались через поручни, сжимая концы узких бумажных лент; а на пристани провожающие задирали головы, жадно всматривались на прощание в лица, почти все молодые, – в тех, кто отправлялся в другое полушарие посмотреть собственными глазами на средоточие цивилизации. Молодежь будет там жить, работать, года через два кое-кто вернется домой, иные не вернутся никогда. Все понимали это, и каждый гадал, что ждет впереди.

По синему небу катились пухлые серебристо-белые облака, дул сильный, истинно сиднейский ветер. Солнце жгло запрокинутые лица провожающих, спины тех, кто склонился над поручнями; берег и пароход соединяло несчетное множество пестрых трепещущих лент. И вдруг между бортом старого корабля и досками пристани появилась брешь; воздух взорвался криками, плачем, тысячи бумажных лент лопнули, заплескались на ветру, поникли, в беспорядке упали на воду, будто порвалась основа на огромном ткацком станке, и вперемешку с медузами и апельсиновыми корками их медленно понесло прочь.

Джастина стояла у поручней, пока от пристани не осталось лишь несколько прочерченных в отдалении прямых линий и розоватых булавочных головок; буксиры развернули пароход, провели послушную махину под гулким пролетом Сиднейского моста к выходу из великолепной, сияющей на солнце гавани.

Да, это было совсем, совсем не то, что прокатиться на пароме в Мэнли, хотя путь тот же – мимо Ньютрел-Бей и Роуз-Бей, мимо Креморна и Воклюза. Ведь теперь остались позади и вход в гавань, и свирепые скалы, и высоко взлетающие кружевные веера пены – и впереди распахнулся океан. Путь в двенадцать тысяч миль по океану, на другой конец света. Возвратятся ли они на родину, нет ли, но отныне они не дома ни здесь ни там, потому что побывают на двух разных континентах и изведают два разных уклада жизни.