Хозяйка Серых земель. Капкан на волкодлака - Демина Карина. Страница 65

Голуби кланялись, спеша убраться из-под копыт, ворковали, успокаивая: не все так уж плохо.

Может, и не все.

Но лошаденка косила лиловым глазом на человека, который в коляске сидел прямо, и только хвост — эка невидаль! — подергивался… и внушал ей этот хвост превеликое подозрение.

— Тут останови, — тихо произнес человек, и лошаденка встала, а извозчик, очнувшись лишь затем, чтоб руку протянуть — в нее упала пара монет, — сипло произнес:

— Благодарствую, господине… благодарствую…

Монеты были серебряными, и значит, вновь загуляет, отмечая этакую нежданную удачу. Глядишь, с нее и лошаденке перепадет овсу торба да хорошего сена, мягкого, клеверного… за это она готова была простить человеку многое.

Вот только он уже скрылся в парадной.

Дом нынешний был выстроен лет этак десять тому. О семи этажах, мраморной лестнице да выводке химер, что водились под самою крышей и ныне выползли, расправили куцые крылья, греясь на жарком летнем солнце, был он роскошен.

Себастьян походя отметил и роскошный алый палас с зеленою каймой, и кадки с пальмами, и клетки с канарейками, и лоснящегося, чем-то неуловимо схожего с толстым зеркальным карпом швейцара. Оный, завидев гостя, поспешил навстречу.

— Пан Себастьян! Безмерно рады вашему визиту… — Швейцар угодливо кланялся, однако взгляд его оставался цепким, холодным. От взгляда этого не укрылся ни некоторый беспорядок в одежде ненаследного князя, ни то, что пребывает Себастьян не в самом лучшем расположении духа. — Позвольте доложить?

— Нет.

— Простите, но без докладу никак не можно-с! Правила!

Швейцар продолжал кланяться, что цианьский болванчик, и вился вокруг, к счастью, за рукава не хватал. При доме пан Грубер состоял с самого первого дня, до того служивши распорядителем в клабе, о былых временах вспоминал с превеликой неохотой, хотя и оделили они его не только сединою, но и бесценным опытом, что позволял управляться и с прислугою, и с капризными жильцами, и с этакими вот неуступчивыми гостями.

Пан Грубер был неизменно вежлив, почтителен, порой чрезмерно, но притом — удивительно неуступчив. И Себастьян, осознав, что к белой лестнице, украшенной парочкою пальм и статуей, его не пустят, остановился.

— По служебной надобности…

— С судейским предписанием? — осведомился пан Грубер и лорнет из кармашка извлек. — Позволите взглянуть?

— Нет.

— Пан Себастьян, — швейцар сбросил маску угодливости, — не знаю, что произошло, но всяко вам сочувствую… однако прошу понять меня верно. Я поставлен тут следить за тем, чтобы жильцам нашим не чинили пустого беспокойства… чтобы блюсти их интересы… но и с полицией мне ссориться резону нет…

Он говорил тихо, проникновенно, и ярость отступала.

В конце концов не виновен этот человек в том, что родной Себастьянов братец оказался изрядною сволочью… в батюшку пошел, не иначе… и злость надобно вымещать на тех, кто и вправду виновен.

— Вы ведь к панне Богуславе…

— Дома?

— А как же… как заявились с вечера, так более не выходили… обычно-то иначе… или до театру, или на вечер какой. Медикуса велели звать-с. Мигрень у них.

— А вы все знаете?

— Работа такая-с… и хоть я не имею права рассказывать о жильцах, но ежели кто из родственников озаботится хрупким здоровьем…

— Считайте, что я озаботился, — оскалился Себастьян. — Очень озаботился. И стою тут, с ног до головы озабоченный.

И злотень протянул, который пан Грубер принял с достоинством. Нет, он не вымогал деньги, благо постояльцы и гости их были людьми опытными, с пониманием неких древних традиций, каковые велели людей любезных благодарить. Однако нынешнюю беседу швейцар завел вовсе не из-за злотня, но из-за самой жилицы, пусть себе дамы состоятельной и пригожей, но беспокойной, и весьма. И в последние дни беспокойство, ею чинимое, стало ощущаться не только швейцаром.

Горничные жаловались.

И не только они…

Сам дом, который пан Грубер уже наловчился слышать, порой догадываясь о потребностях того прежде, чем сам он подаст явный знак, относился к жиличке из третьей квартиры с преогромной неприязнью. И чувство это пан Грубер, старавшийся со всеми постояльцами, пусть бы и весьма капризными, а порой и вовсе невыносимыми, быть одинаково любезным, разделял вполне.

Было в панне Богуславе нечто этакое… недоброе, заставлявшее отступать, отводить взгляд, хотя ж бы на панночку ее возраста и достоинств, казалось бы, только и глазеть.

Но этого пан Грубер вслух не скажет.

Опытен слишком.

Осторожен.

И ежели о чем и заговорит, то исключительно о фактах.

— Медикус частенько к ней заходит… мигрени-с… бедняжечке б здоровье поправить-с… на море-с.

— Разве что на Северном, — задумчиво произнес Себастьян. — Частенько, значит… а что прописал-то? Не знаете случайно?

Естественно, пан Грубер знал.

Рецепт медикус оставлял горничной, а та, подчиняясь негласным традициям, докладывала пану Груберу и о рецепте, и о том, что лекарство панна Богуслава потребляет втрое против прописанного.

Оно, конечно, какой спрос с барышни, да вот… мелочишка к мелочишке, глядишь, и соберется чего важного.

— Валиум-с… и радиоактивную воду.

— Даже так?

— Давеча доставили кувшин-с из особой глины. Говорят, зело пользительная вещица. С ночи воду наливаешь, а утречком она уже и готова, с радиацией-с… два стакана в день, и проживешь до двухсот лет безо всяких ведьмаков!

Честно говоря, швейцар и сам подумывал над тем, чтобы приобресть себе подобный кувшин. Стоил он двести злотней, зато в рекламной прокламации, которую оставили вместе с десятком флакончиков уже заряженной воды, очень уж убедительно расписывалось и про эксперименты, и про ученых, и про мыша, что живет уже пятый десяток лет… мышь был на снимке, седой, толстый и важный. Он снился пану Груберу по ночам, шевелил усами и хихикал, что, дескать, жадность до добра не доводит. И он, мышь, пана Грубера переживет на радиоактивной-то воде.

Была, конечно, подлая мыслишка пользоваться тем, что стоял в комнате панны Богуславы, да только не привычен был Грубер постояльцев обворовывать, хоть бы и на воду…

— Валиум-с потребляет с вином. Красное. Крепленое. Три бокала ежедневно… к вину берет-с сыр. Завтракать не завтракает, полдничает скудно, зато на ужин берет-с стейк с кровью. Барышни-то все больше рыбку жалуют-с… семгу у нас на диво до чего готовят… или вот перепелов. А панна Богуслава уж третий месяц кряду все стейки и стейки… как ей не приелось-то?

— Всенепременно спрошу, — пообещал Себастьян, которого этакие кулинарные пристрастия дорогой родственницы несколько удивили.

— Значит, докладывать? — со вздохом поинтересовался пан Грубер.

— Если без доклада никак…

Никак.

— И зарегистрировать вас надобно… правила-с. — Он развел руками, извиняясь еще и за этакое неудобство. Но веско добавил: — Правила, они для всех.

Себастьян мог бы поспорить с этим утверждением, но не стал. Успеется.

И пан Грубер, мысленно перекрестившись — все ж таки надеялся он, что нынешний день минет без скандалу, каковой дому был вовсе не надобен, — снял телефонный рожок.

— Панна Богуслава готова принять вас, — сказал он… и обнаружил, что гость уже исчез.

Нетерпеливый какой.

Богуслава встречала в неглиже.

Черный халат из цианьского шелка. Рыжие волосы россыпью по плечам. Кожа бледная, болезненно-бледная. И губы Богуславины — вишня давленая.

Она их прикусывает, то верхнюю, то нижнюю. Дышит глубоко, часто, будто после бега. И пахнет от нее… тягучий сладкий аромат, от которого голова кружится.

— И что ты встал? — Богуслава полулежала, выставив точеную ножку. — Входи.

Повторять приглашение не пришлось. Себастьян вошел. И дверь притворил, на всякий случай.

— Ты одна?

— А что, разве похоже, чтобы я была не одна? — Она запрокинула голову и провела пальцем по шее.

Тонкой такой шее. Перечеркнутой алой ленточкой. И бантик сбоку. Крошечный бантик с розовой жемчужиной, которую так и тянет потрогать.