Там за облаками (СИ) - Квашнина Елена Дмитриевна. Страница 8

   - Скорее всего, ты ошибаешься, Стас, и она попросту дразнит тебя.

   - Думаешь?

   - Тебя же все женщины любят.

   - Не все, как видишь.

   - Ты поссорился с Ножкиной? Она опять тебя прогнала?

   - Кто? Машенька? Да она лучшая девушка в мире. Ей и не взбрендит меня прогнать. А правда, она очень красивая, а, Мань? И женственная.

   - На вкус, на цвет, - пожала плечами Маша, переставая понимать Стаса. Кроме того, его признание причиняло ей острую боль, которую она едва терпела и скрывала. Пыталась направить свои мысли в безопасное русло, не дай бог, Закревский в очередной раз прочтёт их.

   - Мань, вот ты мой друг, посоветуй, что мне делать?

   - Что тут посоветуешь? Добивайся, удивляй её.

   - Но ведь насильно мил не будешь.

   - А ты семёркам помолись, - неуклюже пошутила она.

   - Издеваешься?

   - Нет, советы даю.

   - Глупый совет.

   - Каков вопрос, таков и ответ. Ну, попробуй в кого-нибудь другого влюбиться.

   - И как, помогает?

   - Кому помогает? - не сообразила Маша.

   - Тебе, например. Ты же пытаешься влюбиться в Петро? - Закревский стал напряжённым и внимательным.

   - Послушай, Стас, а почему вы все зовёте его Петро? - Маша начала уводить разговор в сторону от скользкой и неприятной ей темы.

   - Так он же хохол, - хмыкнул Закревский, как бы не заметив её манёвра. - Гарный украинский хлопец. И, как положено украинскому хлопцу, поступит в военное заведение, найдёт в медучилище или в педучилище, - без разницы, - кращую жинку, чем ты. А тебя бросит.

   Пока Петро бросать Машу не собирался. Напротив, ревниво оберегал от всяких там разных... возможных претендентов. Он крайне недоброжелательно отнёсся к возвращению Закревского в компанию, только виду не подавал. Изобретал разные предлоги, чтобы увести Машу подальше от друзей. Заявив об усиленной подготовке в институт, она сократила число встреч с женихом, тайно бегая к Татьяне или в компанию. Вообще-то она с напряжением ждала выпускного вечера. Стас пообещал пригласить на вальс маму и любимую девушку. Хотелось посмотреть, как он подойдёт к "равнодушной" Ножкиной, откажет ли та ему, и красиво ли они будут смотреться в танце.

   Как-то сидели на том самом спиленном дереве в буйно зазеленевшей уже Грачёвке. Точнее, сидели Маша и Шурик Вернигора. Татьяна и Стас стояли напротив. Ждали запаздывающих Петро, Лёлека с Болеком и Казимирыча. Маша случайно упомянула о возникающей традиции первым танцем на выпускных вечерах объявлять вальс. Стас моментально оживился и пустился в долгие рассуждения о вальсе. Мол, танец особенный, не каждому даётся, вот в девятнадцатом веке... Татьяна на месте под его лекцию демонстрировала повороты на счёт три. Маша слушала, опустив глаза, видя лишь розовые спортивные тапочки Татьяны, мелькавшие рядом с кедами Шурика.

   - Неправильно поворот делаешь, Тань, считаешь неправильно. И не рассчитывай, что я тебя на вальс приглашу. На вальс - только маму и любимую женщину, никого больше, - снисходительно пояснил Стас.

   Спортивные тапочки замерли. Возникла неловкая пауза. Маша подняла глаза. Шурик, глупо ухмыляясь, смотрел на растерявшуюся и обиженную Татьяну. Татьяна укоряющее смотрела на жестокого Стаса. Стас, с серьёзным и страстным выражением лица, страдающими глазами смотрел на Машу. Видимо, давно смотрел. Маша смутилась. Ни с того, ни с сего ляпнула:

   - Вальс - это хорошо. Но до него целый месяц. Скажи лучше, когда ты мне моего Булычёва вернёшь?

   - Жалко другу книжечку, да? - встряхнулся Закревский. Вновь стал свободен в движениях, в мимике, в интонациях. В голосе зазвучало привычное ехидство. Ох, любил же он дразнить.

   Стас вернул книгу через два дня. Остановил Машу на первом этаже возле раздевалки и протянул сборник. Спокойный, с удивительной тишиной во всех чертах. Спросил печально:

   - Ты хорошо помнишь те места, которые подчеркнула?

   - Ну-у... да... А что? - Маша не была твёрдо уверена. Подчёркивала несколько месяцев назад , когда возникло совпадение настроений её и автора книги, особенно в восприятии летнего утра. С тех пор настроения девушки изрядно переменились.

   - Я там тебе тоже кое-что пометил. Если не тупая, догадаешься, о чём я хотел сказать.

   - Странно. Это похоже на историю, случившуюся у Чехова и...

   - И Лики Мизиновой, - закончил за Машу Стас.

   - Ты начитан до безобразия, - вздохнула девушка. - Рядом с тобой иногда находиться стыдно, ощущаешь себя недоразвитой.

   - Только не говори об этом никому, хорошо? - хохотнул Стас.

   - Почему?

   - Засмеют. Мужиком перестанут считать, - он шутил. Ей казалось, он ничьих насмешек не боялся. Самоуверенным был до безобразия.

   Маша с трудом дождалась возвращения домой и возможности без помех закрыться в своей комнате, заняться поиском его отметок. Дело шло трудно. Стас подчеркнул фразы ручкой с пастой того же цвета. Линии не толще и не тоньше, чем у Маши. Словно всего один человек на страницах чирикал. Специально затруднил поиск. Но, пусть не сразу, она нашла. Первые же отмеченные Стасом слова поразили её, - "Я сошёл...", - заставили надолго погрузиться в размышления. Сошёл, значит, отказался? Или нет? Если да, то от чего он отказался? Может, от кого? От кого и от чего отказался? Дальше настолько явных пояснений не прослеживалось, одни туманные намёки. Почему-то Маше казалось, что намёки относились исключительно к ней.

   Она не стала делиться новой тайной с Ярошевич. Носила в себе. Сто вопросов заполняли её голову. Как же так, она ему нравится или нет? Если нравится, почему он ухаживает за Ножкиной? Почему играет, как кошка с мышью: то оттолкнёт, то притянет, то намекнёт на свои к ней чувства, то откажется от них? Ведь всё так просто решается сейчас, пока ни она, ни Стас не наделали глупостей. Неужели он предпочитает страдать поодаль, и таким образом возвышаться в собственных глазах? Могла ли она в который раз неверно понять его? Запросто. Скорее всего, он опять дразнит её и получает удовольствие. Пусть, пусть танцует вальс со своей Ножкиной, а она, Маша, снисходительно посмотрит на них. Недолго и как бы свысока. Не доставит ему радости видеть её мучения.

   Посмотреть на вальсирующих Закревского и Ножкину ей не удалось. Попала в больницу с сальмонеллёзом. Сальмонеллёз в те времена был штукой редкой. Его не сумели сразу распознать, спутали с дизентерией и поместили Машу в инфекционное отделение больницы на Соколиной горе. В результате вместо двух недель её продержали в больнице больше месяца, и на выпускной бал к друзьям она не попала.

   Петро навещал её ежедневно. Привозил самолично изготовленные сухарики. Стоял жаркий июнь, окно палаты, расположенной на четвёртом этаже дореволюционного здания, с утра распахивали настежь. Под окном росла очень старая, очень толстая и развесистая липа. Петро навострился лазать по этой липе. Устраивался на ближайшей к окну ветке. И Маша вынуждена была часами общаться с ним. Соседки по палате восхищались Петро, бурно завидовали Маше. А она не могла его видеть, не могла. Каждый раз после его отбытия с ней начиналась истерика.

   Друзья тоже навещали, тоже взбирались по липе к распахнутому окну. Но не так часто, как Петро. Шла пора выпускных экзаменов. Стас вообще ни разу не появился. Не хотел портить пятибалльный аттестат, сидел дома и зубрил. Для чего зубрить, имея блестящую память, схватывая науки на лету, Маша не понимала. Ей казалось, он не хочет её видеть, забыл, окончательно предпочёл Ножкину. Ну да, у него ведь "я сошёл...".

   Маша сама сходила. Сходила с ума от беспросветности положения, от лжи, которую лично породила и усиленно множила, от собственной трусости. Мечтала сказать Петро "давай расстанемся, не приходи больше, я тебя не люблю". Не поворачивался язык. Эти его ежедневные подъёмы по липе, эти его ежедневные собственноручно приготовленные сухарики. Все признаки настоящей любви. У неё не хватало духу рубануть по такой любви сплеча. Она совсем запуталась. Нервы оказались на пределе. Однажды сорвалась. Не глядя на Петро, тихо и твёрдо выговорила: