Честь - Шафак Элиф. Страница 45

Если нанести удар в живот правильно, он может стать смертельным. Вызвать внутреннее кровотечение. И через несколько часов человек отдаст концы – если, конечно, оставить его без медицинской помощи. А в том, что никакой медицинской помощи не будет, можно не сомневаться.

Триппи, конечно, ни о чем не догадывался. Все должно было выглядеть как несчастный случай – так я рассчитывал. Конечно, припрется какой-нибудь инспектор, будет что-то корябать в своем блокноте. Потом его секретарша настрочит рапорт. Новость просочится в прессу. Может, пара-тройка газет тиснет статейки, озаглавленные «Убийца матери умер в тюрьме» или что-нибудь в этом роде. Офицер Маклаглин все эти статьи аккуратно вырежет и подошьет в мое личное дело. Какое-то время о моей смерти будут ходить разговоры. Но никто не расстроится. Потом все обо мне забудут. Не останется ни одного воспоминания, как не остается ни крошки пищи на тарелке голодного. Триппи перестанут дергать, а я буду свободен. Наконец-то свободен.

Я уйду, как ушел Гудини. Правда, офицер Маклаглин заявил, что все это чушь собачья, глупые выдумки, в которые может верить только такой идиот, как я, и на самом деле великий маг умер вовсе не от удара в живот. Но мне плевать, как там было на самом деле. Каждый раз, глядя на плакат Гудини, я вспоминаю, что у меня есть способ избавиться от этой жизни. Плакат напоминает мне еще кое о чем. Именно благодаря Гудини дядя Тарик узнал, что у моей матери есть любовник. И все прочие, в том числе я, узнали об этом тоже.

Я поворачиваю Триппи на бок и сажусь на койку рядом с ним. Подо мной что-то хрустит. Я приподнимаюсь посмотреть, что это, и снова начинаю смеяться.

– Ну ты и проворный ублюдок, – бормочу я.

Это шприц. Когда он успел вколоть себе дозу, которая оказалась слишком большой? Интересно, он сделал это по ошибке? Или воспользовался собственным способом улизнуть из этого мира? Как это я ничего не заметил? Наверное, он дождался, пока я усну. Я дрых как бревно. Как жирный еж в теплой норе. Валялся на своей койке, словно мешок с дерьмом. Меня передергивает от отвращения к себе. Я щупаю постель. Простыня мокрая – тут и моча, и слюна, и блевотина. Его тело пыталось извергнуть отраву прочь. Я замечаю, что левый кулак Триппи плотно сжат, и разжимаю его пальцы. В ладони он держит клочок бумаги. Я подхожу к зарешеченному оконцу и в желтом свете, который проникает из коридора, читаю:

«Алекс, брат, если ты это читаешь, значит у меня все получилось. Ты ведь хотел уйти раньше меня – верно? Честно говоря, ты последний кретин. Неужели ты думал, что я ни о чем не догадываюсь? Но я хотел тебе помочь, видит Бог, хотел. Просто я больше не могу. Не злись. Мы еще встретимся. Что бы ни ожидало нас после смерти, теперь я сам об этом узнаю. Больше никаких фокусов. Никаких Гудини. Ты хороший парень. Когда увижу твою мать, скажу ей об этом.

^{Твой друг Триппи».}

По щекам у меня текут слезы. Я бью себя по морде. Не помогает. Дергаю себя за волосы. Сначала одной рукой, потом обеими. Сильнее. Еще сильнее. Кожа трещит, в руках у меня остаются целые пряди. При этом я тихонько поскуливаю, точно потерявшийся пес. Пес, которого задавила машина. Переломала ему все кости. Триппи переехал меня.

Я вскакиваю на ноги. Голова моя сейчас взорвется. Адреналин кипит в крови, внутри у меня все ходит ходуном. Я слишком хорошо знаю, что это такое: ярость. Напрасно мне казалось, что я от нее избавился: два года назад запихал в мешок, плотно завязал его и утопил, как ненужного котенка. Два года назад я обещал себе, что стану лучше. По крайней мере, попытаюсь. Но попытка не удалась. Моя ярость вылезла из мешка и вернулась. Здравствуй, мисс Ярость, моя старая возлюбленная. Ты не хочешь со мной расставаться. Мы слишком привыкли друг к другу.

Я срываю со стены плакат Гудини и раздираю его на куски. Разбрасываю в разные стороны подушку, простыни и одеяло. Колочу по стене руками, ногами и головой.

Свет. Шаги. Голоса. Кто-то входит в камеру:

– Какого дьявола ты здесь бузишь?

Меня окружают со всех сторон. Сбивают с ног, прижимают голову к полу. В камере включают свет. Отвратительно яркий свет. Он режет мне глаза. Кто-то стоит надо мной – кажется, офицер Эндрю Маклаглин. Зачем он приперся? Дежурит в ночную смену? Этот парень любит свою работу.

Они столпились у койки Триппи, пытаются нащупать пульс. Видят шприц. И записку. Один из них читает ее вслух. Черт. Я вырываюсь, вскакиваю и, прежде чем они успевают очухаться, вырываю записку.

– Ну ты! – обиженно восклицает молодой охранник, словно я смошенничал в игре.

Офицер Маклаглин делает шаг вперед:

– Отдай.

– Это мое.

– Здесь нет ничего твоего, подонок. Отдай.

Мы пожираем друг друга глазами. Момент наконец настал. Он может откровенно показать, как сильно меня ненавидит. А я могу откровенно показать, что эта ненависть взаимна. Притворяться больше нет смысла. Идиотские попытки казаться лучше теперь ни к чему. Мы такие, какие есть. Я запихиваю записку себе в рот.

– О, такого я не предвидел, – говорит офицер Маклаглин. – Кретинских фильмов насмотрелся, да?

Я начинаю жевать. Медленно. Торопиться нет никакой надобности. Все таращатся на меня, как на психа.

– Алекс, тебе придется об этом пожалеть. Даю тебе последний шанс спасти свою задницу. Прекрати.

Я жую, жую, жую… Никогда не думал, что у бумаги вкус мела. Интересно, видит ли меня сейчас Триппи? Я не знаю, что происходит с нашими душами, когда мы умираем. Может, они, покинув тело, взлетают к небесам, точно шары, наполненные горячим воздухом. А может, еще какое-то время остаются на земле. Видела ли мама, как я своими руками вытащил нож, которым ее заколол?

Я глотаю записку.

Первый удар приходится в челюсть. Я не успеваю подготовиться. Зубы мои громко лязгают друг о друга. Офицер Маклаглин знает, куда бить. В отличие от бедняги Триппи. Остальные охранники отводят взгляды. Наверное, им все это не нравится. Они добропорядочные граждане. У них есть жены и дети. Они предпочитают спокойно спать по ночам. Никто из них не хочет пачкать руки кровью. Но никто не пытается остановить Маклаглина. С теми, кто любит распускать кулаки, люди предпочитают не связываться. Считают, себе дороже. Поэтому драчуны и борзеют. Я знаю это по опыту. Я сам был одним из них.

Мама была очень суеверной. Дома у нас повсюду валялись бусинки, защищающие от дурного глаза. Она совала эти бусинки мне в карманы, в рюкзак. Как-то раз я обнаружил, что она пришила такую бусинку к подкладке моей кожаной куртки. Мама запрещала нам свистеть по вечерам, открывать зонтик в доме и стричь ногти после заката. Иногда она заставляла нас надевать белье на левую сторону, чтобы обмануть неудачу. За обедом нельзя было передавать друг другу нож. Мама дела все, что могла, чтобы защитить меня от нападок злых духов. Но она забыла, что злые духи гнездились внутри меня. Невозможно защитить человека от врагов, которых он носит в себе.

Это случилось в Стамбуле, через несколько недель после того, как мне сделали обрезание. Ранка зажила, и я снова стал играть с ребятами на улице. Наверное, дело было осенью. Я помню, дороги были грязными, а с деревьев облетали листья. Около нашего дома протекал канал. Но мы никогда в нем не купались, потому что вода там была мутная и вонючая. В этот канал вечно бросали всякую дрянь. Бутылки, консервные банки, пластиковые коробки, листовки с коммунистической пропагандой. Однажды кто-то нашел на берегу пистолет.

Как-то раз я брел вдоль канала и думал об этом самом пистолете. Интересно, кому он принадлежал? Может, бандиту, который грабил банки? Или наемному убийце? И где он сейчас, хозяин пистолета? Наверное, его схватила полиция. Я был так погружен в свои размышления, что не заметил их и не успел свернуть в сторону. Или спрятаться за кустами и переждать, пока они пройдут мимо. Вместо этого я пер прямо на них. На троих парней. Все трое были немного старше меня.