Моника (ЛП) - Адамс Браво Каридад. Страница 17

- Я сказал тебе выпить!

- Оставь меня! Уходи, оставь меня!

- У тебя больше нет желания, кроме как убрать меня…

- У меня нет большего желания, чем…!

- Какого? Договори, скажи наконец, что хочешь умереть, что в отчаянии, что я не даю тебе жить своими упреками. Неужели я раздражаю тебя своим любопытством, но не оно тебя беспокоит. Ты думаешь о Хуане, да?

- Естественно должна думать! – вскипела Айме. – Это грубиян, дикарь, а ты вручил ему мою сестру!

- Я или ты?

- Ты, ты! Я лишь хотела, чтобы этот человек уехал навсегда, чтобы оставил нас в покое. Это ты приказал. Пусть бы уехал! Потому что этот человек…

- Этот человек – мой брат. Ты уже забыла? Мой брат!

- Так значит, эта ужасная история правда?

- Тебе кажутся ужасными истории предательств и измен? Скажи, что чувствуешь. Прокричи наконец. Возмутись в святом негодовании, если такая невинная!

Снова руки Ренато сомкнулись на шее Айме. Снова сверкающие глаза пристально смотрели, словно хотели проникнуть в ее душу, и она затряслась, похолодела от испуга, избегая этого движения, которое ее ужасало, протестуя:

- Ренато! Ты обезумел? Хочешь, чтобы я позвала на помощь? Хочешь…?

- Я хочу, чтобы ты призналась, заговорила, прокричала, чтобы спасти Монику, если она невинна, и которую ты принесла в жертву!

- Нет, это не так. Не так! Но она моя сестра. Хуан безжалостен!

- Не к чему милосердие, если она любит его.

- Он не умеет любить!

- Откуда ты знаешь? Как ты его узнала? С каких пор знакома с ним? Отвечай!

- Оставь меня! Ты делаешь больно, причиняешь мне вред! Отпусти меня, Ренато! Я позову на помощь! Я закачу скандал!

- Ты уже скандалишь! Кричи, если хочешь; проси помощи, зови! Никто не придет. Никто! Ты одна со мной, и должна сказать правду, всю правду, а после этого ты заплатишь за свой позор.

- На помощь! – закричала отчаянно Айме. – Он убьет меня! На помощь!

Кто-то подошел, пришел на звуки помощи и сразу же застучал в дверь. Вне себя, Ренато начал угрожать пришедшему, крикнув:

- Ничего не происходит! Проваливайте куда-нибудь!

- Открой, Ренато! Быстро! Открой мне! – через дверь послышался властный голос Софии.

Руки Ренато отпустили Айме, которая повалилась на диван. Затем неверными шагами он направился к двери, повернув ключ, а мать свободно шагнула вперед, вопрошая:

- Что это, Ренато?

Она подошла к сыну, глядя на него с тревогой, с жгучим вопросом в глазах, которые находили в глазах сына только суровую жестокость, неясное мучение, отчаянную и напрасную борьбу за правду. И благородное лицо дамы сурово повернулось к нему, и Ренато отступил, пряча взгляд. Поймав в воздухе этот взгляд, ухватившись за единственную возможность спасения, Айме поднялась и побежала к матери мужа:

- Ренато пил весь вечер! Он как сумасшедший! Он заставляет признаваться сама не знаю в чем. Оскорбляет, плохо обращается, говорит вещи, которых я не понимаю. Он заставляет сказать ему что-то, а мне нечего сказать. Нечего, нечего! Мне нечего сказать!

Она бросилась в объятия дамы, которая ее не оттолкнула; она всхлипывала, спрятав лицо у нее на груди. Пока молодое тело подрагивало, взгляды матери и сына скрестились. София снова горячо вопрошала взглядом, но горькое выражение побежденного было ответом Ренато, и София вздохнула спокойно, смягчившись:

- Боюсь, что все мы вне себя немного. Случилось очень много неприятного. Я также узнала, что Каталина, не попрощавшись ни с кем, уехала в Сен-Пьер. Она взяла карету, которая была приготовлена для двух молодоженов, и поехала почти вслед за ними. В определенной степени, эта затея не была плохой. Полагаю, это тебя успокоит, Айме, и тебя, Ренато. Бедняжка не могла спокойно отдать дочь Хуану Дьяволу.

- Она сама ее вручила! – оживленно исправил Ренато.

- Конечно, сынок, но естественны волнения матери, и даже для сестры.

София медленно вновь посмотрела на сына; ее глаза пробежали по широкой спальне, теперь неряшливой и беспорядочной, задержались на столике со спиртным, и повернулись к лицу молодого Д`Отремон, она упрекнула:

- Я вижу, что ты действительно много выпил, Ренато. Лучше будет тебе привести себя в порядок и успокоиться, и ты тоже успокойся, Айме. Не плачь больше. Ничего не случится. Нет роз без шипов, нет небес без бурь. Не нужно давать молодоженам повод для ссор. Боюсь, мы ничего не можем поделать. Пойдем в мою комнату, Айме.

Люцифер почти сменил курс, вышел в узкий пролив с рейда, набирая скорость, проскакивая меж подводных камней, вновь бросая вызов свободным стихиям. Как никогда уверенные, широкие ладони Хуана держали штурвал, и яркий луч молнии осветил его с ног до головы. Буря ослабела и далекий берег остался позади. Среди мачт продвигалась маленькая и темная фигурка, наклоняясь с усилием от резких кренов корабля…

- Капитан, там новая хозяйка?

- Да, Колибри, там за дверью, – кивнул Хуан с явно плохим настроением. – Женщины мешают на палубе, когда буря. Ладно, они мешают всегда, а когда буря, тем более. Помни об этом, когда должен будешь управлять кораблем.

- Но хозяйка, капитан. Сегундо сказал, что она больна.

- Скажи Сегундо, чтобы следил за языком, когда его не спрашивают!

- Вы не позволите мне взглянуть на нее, капитан? Позаботиться о ней? Да, дорогой капитан, дайте мне зайти. Ради вашей матери…

Умоляя, Колибри обнял ногу Хуана, и на миг мужественная голова наклонилась, чтобы посмотреть на мальчика, в чьих глазах блестели слезы. Затем снова посмотрел на туманный темный горизонт с нависшими облаками, на море, скрывшееся за горами. Яростно лил дождь; весь этот варварский спектакль бури едва освещался бледной вспышкой двух отдаленных молний. Хрупкое судно скрипело, содрогалось от самого киля до верха бизань-мачты. Решимость против бури напоминала нож, который погружался в соленую плоть моря. Таким же образом Хуан Дьявол чувствовал биение сердца в груди. Против всех стихий, общества, жизни. Как горькая пена хлестала по губам, просачиваясь в душу, так пульсировала нависшая опасность над кораблем, также колебались его напряженные мысли и намерения. Он ненавидел и хотел ненавидеть еще больше; его душила ярость, и он хотел, чтобы эта ярость стала глубже, как воды океана. Он хотел сделать ее бесконечной, хотел вознести ее так высоко, как сделал это мир, который его отверг, но в его коленях чувствовалось горячее дыхание негритенка, голос наивный и умоляющий достиг его, как и образ белой женщины, лежавшей, как мертвая на спальных досках, такой беззащитной, такой несчастной, как и этот мальчишка, чьей жизнью от мог располагать одним словом, и наполовину сочувствуя, наполовину сердясь, он сказал:

- Возьми ключи, заходи и оставь меня в покое!

Маленькие темные ручки сначала робко прикоснулись, а затем задрожали от тревоги, к белым рукам, горевшим и изнуренным лихорадкой вдоль неподвижного тела. Глаза Колибри пробежали по тонкой обморочной фигуре. Большие глаза приблизились и изучали фиолетовые круги под глазами под густыми ресницами. Полусухие губы были приоткрыты и дышали неравномерно.

- Хозяйка, хозяйка, сеньорита Моника. Вам плохо? Очень плохо? У вас болит голова, правда?

- Нет, не трогай меня. Убей меня, убей! – в бреду говорила Моника, слабо двигаясь и жалобно стонала: – Нет, только не это. Отпусти меня, отпусти. Оставь меня! – Слабое тело отчаянно двигалось и руки простерлись в воздухе, словно отталкивали воображаемое тело. – Сначала я умру, сначала умру! Ты должен меня сначала убить! Нет, нет! Нет, о…

Вся она крутилась, будто боролась; руки отчаянно сопротивлялись, терзая темное платье. Колибри, ужаснувшись, подошел к двери, куда только что вошла крепкая мужская фигура, и взволнованно объяснил:

- Она больна, капитан. Ей плохо. Да, капитан, да. Именно так. У нее лихорадка, чума, болезнь. Наверно она подхватила тропическую лихорадку в хижинах. Плохо, что она лечила!

- О чем ты говоришь?