Щегол - Тартт Донна. Страница 67

– Мать твою, – простонал Борис, почесывая живот. – Когда ж они заткнутся?

– Пить охота, – сказал я после неловкого молчания.

Он фыркнул:

– Ха! Поверь мне, сейчас туда ходить не надо.

– Что они делают? – спросил я.

Одна из женщин вдруг закричала – то ли от радости, то ли от ужаса – было не разобрать.

Мы лежали, одеревенев, пялились в потолок, слушали зловещий грохот и перестуки.

– Они украинки? – спросил я, помолчав немного.

Хоть я не понимал ни слова, но уже провел с Борисом достаточно времени, чтоб суметь отличить украинские интонации от русских.

– Пять с плюсом, Поттер. – Чуть позже: – Прикури-ка мне сигарету.

Мы передавали сигарету друг другу в темноте, наконец где-то еще хлопнула дверь, и голоса стихли. Борис выдохнул последний дымный парок и, перекатившись на бок, загасил сигарету в забитой до краев пепельнице.

– Спокойной ночи, – прошептал он.

– Спокойной ночи.

Она уснула практически мгновенно – было слышно по тому, как он задышал, но я долго не мог заснуть, от сигареты в горле у меня першило, а голова кружилась. Как же меня занесло в эту странную новую жизнь, где по ночам орут пьяные иностранцы, а я хожу в грязной одежде и никто меня не любит? Рядом храпел ничего не подозревавший Борис. Уже под утро, когда я наконец уснул, мне приснилась мама: она сидела напротив меня в электричке метро – на “шестерке”, слегка покачиваясь, лицо у нее в дрожащем искусственном свете было спокойное.

Ты что здесь делаешь? – спросила она. – Домой! Живо! Буду ждать тебя там. Только голос был не совсем ее, и когда я присмотрелся, то увидел, что это вовсе не она, а кто-то, кто просто притворился ею. И я, дрожа, хватая ртом воздух, проснулся.

Отец Бориса был фигурой загадочной. Борис объяснял это так: он постоянно торчал на месте, где велись работы, на своей шахте, в какой-нибудь глуши, и вместе с бригадой мог сидеть там неделями.

– Не моется, – сухо сказал Борис. – Не просыхает.

Его раздолбанный коротковолновый радиоприемник стоял на кухне (“Еще с брежневских времен, – сказал Борис, – ни за что не выбросит”), русскоязычные газеты и выпуски “Ю-Эс-Эй Тудей”, на которые я иногда натыкался, тоже были его. Однажды я зашел в одну из ванных комнат в Борисовом доме (где было довольно-таки омерзительно – никаких тебе занавесок в ванной и сидений на туалетах, а в ванне росла какая-то черная дрянь) и до ужаса испугался мокрого и вонючего костюма его отца, который покойником болтался на душевом карнизе – бесформенный, весь в зацепках, сшитый из комковатой коричневой шерсти цвета вывороченных корней, – с него так и лило на пол, будто от какого-то влажно дышащего голема из Старого Света или как с попавшей в полицейскую сеть одежды утопленника.

– Ты чего? – спросил Борис, когда я оттуда вышел.

– Твой отец сам костюмы стирает? – спросил я. – Прямо в раковине?

Подпиравший дверной косяк Борис закусил заусенец на большом пальце, уклончиво дернул плечами.

– Шутишь, что ли? – спросил я, а затем, потому что он все глядел на меня, добавил: – Что? В России нет химчисток?

– У него куча всяких цацек и крутых вещей, – прорычал Борис, не выпуская пальца изо рта. – Часы “Ролекс”, ботинки “Феррагамо”. Может стирать костюмы, как ему вздумается.

– Ясно, – ответил я и сменил тему. Прошло еще несколько недель, и я думать забыл о Борисовом отце. Но однажды Борис, опоздав к началу урока, проскользнул на английский с бордовым синяком под глазом.

– А, получил в мяч лицом, – бодро ответил он, когда миссис Спир (“Спирсецкая”, как он ее звал) с подозрением спросила, что с ним случилось.

Я знал, что он врет. Пока мы вяло обсуждали Ральфа Уолдо Эмерсона, я косился на соседний ряд и раздумывал, когда это Борис успел обзавестись фингалом после того, как я вчера от него ушел, чтобы выгулять Поппера – Ксандра так часто оставляла его во дворе на привязи, что я вроде как чувствовал себя за него в ответе.

– Что натворил? – спросил я, нагнав его после урока.

– А?

– Откуда синяк?

Он подмигнул мне.

– Ой, ладно тебе, – сказал он, толкнув меня плечом.

– Ну откуда? Напился?

– Отец приходил, – сказал он и, когда я ничего не ответил, добавил: – Ну а что еще, Поттер? Ты как думал?

– Господи, но за что?

Он пожал плечами.

– Хорошо, что ты ушел, – сказал он, потирая здоровый глаз. – Не ждал, что он заявится. Спал на диване внизу. Сначала подумал, что это ты.

– Что случилось?

– Ах, – сказал Борис, шумно выдохнув – чувствовалось, что на пути в школу он покурил. – Увидел пивные бутылки на полу.

– Он тебя ударил, потому что ты пил?

– Потому что в говно был, вот почему. Пьяный, как бревно, похоже, он даже не понимал, что меня бьет. Утром увидел мое лицо – плакал, извинялся. Да и вообще, его теперь долго не будет.

– Почему?

– Сказал, что там дел много. Три недели его не будет. Недалеко от шахты, знаешь, есть государственный бордель.

– Никакие они не государственные, – сказал я, а сам подумал: а вдруг государственные.

– Ну, ты меня понял. Но есть и хорошее – он мне деньги оставил.

– Сколько?

– Четыре тысячи.

– Да ладно.

– Нет-нет, – он хлопнул себя по лбу, – прости, я в рублях думаю! Где-то сотни две долларов, но все равно. Надо было больше просить, но не рискнул.

Мы дошли до развилки в коридоре, где мне надо было сворачивать на алгебру, а Борису – на политическое устройство Америки – сущее для него наказание. Курс был обязательный, легкий даже по расслабленным стандартам нашей школы, но объяснять Борису про Билль о правах или разницу между конституционно закрепленными и подразумеваемыми полномочиями Конгресса США было все равно, что объяснять миссис Барбур – как я однажды попытался, – что такое сервер.

– Ладно, увидимся после уроков, – сказал Борис. – Напомни-ка, в чем разница между Федеральным банком и Федеральным резервом?

– Ты сказал кому-нибудь?

– Сказал что?

– Сам знаешь что.

– Что, заявить на меня хочешь? – рассмеялся Борис.

– Не на тебя. На него.

– И зачем? Что в этом хорошего? Ну-ка, объясни. Чтобы меня депортировали?

– Понял, – сказал я после неловкой паузы.

– Итак – сегодня ужинаем в ресторане! – объявил Борис. – В мексиканском, может? – Борис поначалу с недоверием относился к мексиканской пище, но потом полюбил ее – говорил, что в России такого не едят и что, если привыкнуть, еда неплоха, хотя к слишком острой он все равно не притронется. – Можем на автобусе доехать.

– Китайский ближе. И еда там лучше.

– Ага, а помнишь, что?

– Ой, да, точно, – сказал я. В прошлый раз мы оттуда сбежали, не заплатив. – Тогда проехали.

Борису Ксандра нравилась куда больше моего: он забегал вперед, чтобы распахнуть перед ней дверь, хвалил ее стрижку, предлагал понести сумки. Я его дразнил из-за этого с тех самых пор, как засек, что он пялится ей в декольте, когда она потянулась за лежавшим на кухонной стойке мобильником.

– Ух, какая телка, – сказал Борис, когда мы поднялись ко мне в комнату. – Думаешь, отец твой разозлится, если узнает?

– Скорее всего, даже не заметит.

– Нет, я серьезно, как по-твоему, что твой отец мне сделает?

– Если что?

– Если я Ксандру.

– Не знаю, в полицию, наверное, позвонит.

Он фыркнул насмешливо:

– Это зачем?

– Да не чтоб тебя забрали. А ее. За растление несовершеннолетнего.

– Я готов.

– Ну и трахай ее на здоровье, – сказал я, – пусть в тюрьму сядет, мне плевать.

Борис перекатился на живот и лукаво глянул на меня:

– Она кокаин нюхает, ты знал?

– Чего?

– Кокаин, – он зашмыгал носом.

– Да ну, врешь, – сказал я, а когда он заухмылялся, спросил: – А ты откуда знаешь?

– Да вижу. По тому, как она говорит. И еще она зубами скрипит. Последи за ней как-нибудь.

Я не знал, за чем надо было следить. Но как-то вечером мы зашли домой – отца не было, а она как раз поднимала голову от журнального столика, шмыгая носом, придерживая рукой забранные назад волосы. Когда она вскинула голову и заметила нас, на мгновение наступила полная тишина, а потом она отвернулась, как будто нас там и вовсе не было.