Снег на сирени - Цветкова Галина. Страница 12

Лапшин кивнул головой – концерт кончился.

Неслышно вышли и расселись оркестранты. Появился дирижер. Аплодисменты усилились и долго не стихали. Маленький дирижер ловко забрался на крытую ковром подставку. Поднял палочку, посмотрел на Лапшина. Раздался первый звенящий аккорд.

Андрей уже был насторожен и очарован. Никогда раньше такого не было: кто-то словно подходил к нему и молча глядел, а он не мог рассмотреть лицо, как ни старался. Будто во сне. Казалось, вот-вот узнает, вот-вот поймет, а узнавание ускользало, хотя все это было, было, было где-то, когда-то, на другой планете!

Андрей сидел в задумчивости – боже, как живет? В пустоте какой-то. Ничего не делает, ни о чем не думает. Никто ему не нужен, и он никому не нужен тоже…

Аплодисменты были громкими и долгими, дирижер неловко клюнул носом и убежал. Лапшин кланялся долго, его не отпускали. Все знали, что сейчас он уйдет и уже на сцене не появится.

Потом пришли рабочие и стали готовить сцену для второго отделения.

Сосед захлопнул клавир и сказал своему другу:

– А Валька кланяться так и не научился! Подошла женщина, и Андрей, глянув, подумал: знакомое лицо, где-то видел.

– Ну вот, – сказала она. – Старик Лапшин сегодня орлом…

Подошла седая дама с Женечкой, и все вскочили.

– Лидочка, чудесно… Поздравляю тебя – ты вырастила прекрасную девочку… Все еще впереди, но начало великолепное… – И она, приподнявшись, коснулась губами Лидочкиного лба.

Они еще поговорили, и Андрей услышал фразу, сказанную на прощание:

– У меня в среду сольный… Приходите… Буду весьма рад, – сказал юный Женечка.

– Лидка, ты – голова, – сказал сосед. – Девчонка замечательная. Почему ты не окончишь аспирантуру? Твое место в консерватории, а не в школе.

– Аспиранту-уру, – протянула Лидочка. – У меня и так ребенок в «дом» да в «телефон» один играл, пока я по частным урокам бегала. Мне тогда только в аспирантуру и оставалось пойти.

– А Сережка тоже здесь? – спросил другой сосед.

– Нет, не пошел, – сказала Лидочка и как-то растерянно оглянулась, отошла.

– Так у них с Сергеем и ничего? – спросил другой сосед.

– Да-а… Сначала он не торопился жениться, а теперь она вроде не хочет. И потом, ребенок…

– Элька, что ли? Так это же не Лидин ребенок.

– Ну да, от ее старшего брата удрала жена, он тоже где-то не здесь, а ребенок на Лидке… Что-то в этом духе.

Они встали и ушли, а Андрей остался сидеть. Он понял, что Лидочка – учительница Рогозиной и чем-то она напоминала маму Марины: такая же молодая, нарядная, какая-то одинокая. Марина такая же.

Металлический блеск органных труб завораживал – от них невозможно было отвести взгляд. Вернулись соседи. Медленно погас свет. Вышла женщина и назвала звонкое имя:

– Антонио Вивальди. Четыре времени года. Части…

Вышел дирижер и взобрался на свою ковровую подставку. Рядом встал солист-скрипач, совсем мальчишка. Некрасивый. Во время оркестрового вступления он угрюмо рассматривал зал.

Потом вступила его скрипка, и музыка сразу как-то переменилась, словно повернулась другой стороной. Только что была беззаботная весна, а теперь что-то не то. Андрея поразила тревога, которая скрывалась во вроде бы легком поющем звуке.

Андрей потерял счет месяцам и только выделил декабрь – лишь в декабре такое могло быть. Шел снег. Серебряный шорох клавесина казался падением маленьких белых звезд. Он околдовывал. Вступала скрипка и подчиняла своему смятению весь оркестр. А снег все падал, падал…

Андрей не знал, что «Времена» не разделены на месяцы. Что всего это четыре концерта для скрипки с оркестром и части называются по обозначению темпов.

Андрей смотрел на скрипачей в оркестре, словно разом очерчивающих невидимую фигуру смычками, и на солиста – мальчишку во фраке. Замкнутый. Высокомерный.

Неулыбчивый солист хмуро откланялся. Ему протягивали цветы, он брал, не глядя, и очень быстро ушел за кулисы, больше не показываясь. Но дирижера так просто не отпустили. Он уходил и возвращался. Публика молила, требовала: музыки, еще музыки.

– Что Валька с нашим оркестром сделал?! – сказал сосед другу. – На них смотреть стало приятно.

Маленький дирижер растроганно кланялся и растерянно озирался. Он не мог уйти при таком состоянии зала, а Андрей знал из разговора соседей, что ему уже пора. Концерт был не совсем обычный. Завтра Лапшину исполнялось семьдесят лет, и он показывал своих учеников – наверное, последних. И дирижер Валька тоже, видно, был его учеником раз прилетел на этот концерт, и теперь ему надо было лететь обратно.

Надевая куртку, Андрей увидел Рогозину, появившуюся из боковой двери с ворохом цветов. Просигналила машина. В дверях стоял человек – шагнул к ней, сказал сквозь зубы:

– Что ты копаешься? – Это был солист.

– Не командуй! – вспыхнула Рогозина.

– Валька! – крикнули где-то. – На самолет опоздаешь!

Маленький дирижер быстро перебежал фойе, раскланиваясь на ходу. Его тоже ждала машина, но самолет его ждать не собирался. Дирижер отбывал к месту постоянной работы – в Ленинград.

– Вы будете отрицать, что Борис Федорович прекрасный педагог? – спросил сзади женский голос.

– Он экспериментатор, – раздраженно ответил мужской. – Он сам экспериментировал всю жизнь, а теперь этим занимаются его выпускники. Что Валентин сделал? Он взял темп медленнее, чем нужно, и из вполне легкомысленной вещи сделал трагедию.

– Борис Федорович прекрасный музыкант, и Валечка прекрасный музыкант…

Андрей обернулся, но не понял, кто разговаривал. Все вокруг разговаривали.

Почему-то резко упало настроение. Рогозина давно исчезла, а хотелось подойти к ней, попробовать понять, как же его сверстники ушли так далеко вперед, сверстники – ведь солист старше ненамного, совсем мальчишка. Что им дано, во что Андрей не посвящен совсем?

Он вышел и по тихой улице отправился домой. Центральный проспект оставался справа, и, пересекая поперечные улицы, Андрей видел его огни. А здесь горели старые желтые фонари, и ветер шевелил ветки огромных тополей. Было похоже на новогоднюю ночь.

Мать домой еще не пришла. Отец не поинтересовался его проведенным вне дома временем, сидел перед телевизором, словно и не вставал с тех пор, как Андрей ушел и уже успел вернуться.

Обычно Лена Стеклова сворачивала в молочный магазин, и они прощались: Элькина тетя покупала молоко сама. Но сегодня Стеклова пошла за Элькой дальше.

– Ты куда?

– Да к Усову, ты его знаешь. Задание просили ему отнести.

«Опять болеет», – подумала Элька и свернула за Стекловой в знакомый двор. По нему она ходила в школу и всегда – не могла не смотреть – оглядывалась на два верхних окна. Стеклова посмотрела на нее с удивлением:

– Я думала, тебя придется уговаривать. Мне что-то не хочется одной идти. Ты не бойся! Я с ним сама поговорю.

Дверь открыла Андреева мама, позвала Андрея: «Андрейка!» Он был одет по-домашнему – клетчатая рубашка, тренировочные штаны. Пригладив растрепанные волосы, он заговорил, и голос оказался хрипловатым, низким – горьким, как показалось Эльке. Стеклова диктовала с Петькиного дневника задание. Усов писал.

– Андрей, – сказала вдруг Элька, чувствуя, как ухнуло куда-то вниз сердце. – Отдай.

Он посмотрел на нее внимательно. Очень внимательно.

– Отдай, – повторила Элька. – Тебе не нужно!

– Потерял, – сказал Усов и сразу же стал высокомерен, отдалился. Это он умел.

– Ты… – «врешь» хотела сказать Элька, но только с трудом перевела дыхание.

Он понял и улыбнулся.

– Что с тобой? – спросила Стеклова, выбежав за ней.

– Потом.

У Эльки перед глазами стоял воротник яркой рубашки в клетку, толкались слова, интонации, жесты. Она шла, не замечая, что сумка сползла с плеча и болтается на локте, не заметила, что отстала Ленка, не заметила, что прошла трамвайную остановку. Пришлось идти пешком.

В университетской аллее было тихо. Из снега торчали цветные спинки скамеек. У темных елей иногда качались лапы: говорили, что в аллее живут почти ручные белки. Но Элька видела только кричащих галок и большую равнодушную ворону. Белки попрятались.