Ночь богов. Книга 1: Гроза над полем - Дворецкая Елизавета Алексеевна. Страница 56
– У батюшки, вон, три жены в доме, и то все ругаемся, – заметила Лютава. – А у кагана знаешь, сколько жен! Двадцать пять! Нам в Воротынце Семьюшка рассказывала. Хазары дань берут с двадцати пяти племен и от каждого племени требуют кагану в жены княжескую дочь.
– И у вятичей требуют? – спросила любопытная Ветлица.
– У вятичей пока нет, а у поборичей и лебедян требовали. Это нам тоже Семьюшка рассказывала. Такое дело было, прямо никакой кощуны не надо. Приехали к поборическому князю люди от хазарского кагана, всякие беки и тарханы, стали требовать ему в жены дочь княжескую. А иначе, говорят, всю землю огнем пройдем, людей в полон уведем. А княжна Рутава совсем за кагана не хотела, у нее жених уже был. А он, как узнал про такую беду, забрал ее уводом. Князь смотрит – дочь-то пропала, что делать? Взяли девку из села, тайком приняли ее в род, Рутавой нарекли – и отдали. Вот, дескать, дочь моя перед богами.
– Да ну, вранье все это! – Ветлица не поверила. – Вам там кощуны сказывают, а вы уши развесили. А ну как узнают? Торговые же люди ездят, у нас вон даже Вышень на Дону был. Приедут, увидят, что княжна не та, вот и будет им огонь и полон!
– Да где Дон и где Итиль!
– Где?
– Ну, далеко, в общем. Итиль не на Дону, а на Волге. Туда так просто не доедешь. Да и жен каганских не видит никто! У хазар и самого кагана никому нельзя видеть, он там вроде бога почитается! Его народу показывают один раз в год на самый большой праздник, а в другое время к нему только воевода вхож, если что важное обговорить надо, и то очищается сначала, а потом уж идет! А ты говоришь – видели. Да кто же их пустит туда, купцов, да еще иноземцев!
– Ну, у него там и ор стоит! – фыркнула Премила.
– А главное, не приведи Макошь до такого дожить, что и вятичских князей дочери у кагана в женах окажутся! – вздохнула Лютава. – Если дочь княжескую отдадут, значит, себя данниками признают. А от них и до нас уже рукой подать.
– А что? К нам кто-то еще сватается? – На пороге землянки наконец-то появилась Русавка, потягиваясь так, что рубаха чуть не рвалась под напором мощной груди.
У многих дверей уже стояли женщины и девушки, тоже по большей части в рубашках и босиком – большего жаркий день не требовал. Перед связкой землянок, где обитали многочисленные родичи Вышеня, толпившиеся женщины рассматривали наряды его старшей жены и ее дочери, Хорсавки. Вышень и в последней, не слишком удачной, поездке своего не упустил – ухитрился каким-то образом раздобыть два куска шелка, да таких больших, что для жены вышла целая рубашка, а для дочери почти целая – только подол пришлось надставить простым льном, но его так густо покрывала вышивка, что разница почти не замечалась. У самой Вышенихи обновка была густо малиновая с желтой каймой по краю, а у Хорсавки – и вовсе дивного серебристо-стального цвета. При виде такого чуда даже княжеские дочери не удержались, подбежали пощупать и поглядеть.
– Там основа – из черной нити, а уток – из белой, вот и выглядит как старое серебро! – поясняла Вышениха, чрезвычайно довольная. Теперь их обновки будет обсуждать вся волость. – На, погляди, у меня лоскуток остался, на нем видно.
Собравшись вместе, женщины и девушки Ратиславля отправились к луговине. Позади всех с явной неохотой плелась Замирка, дочь Замилы. Как ни досадно, дочь уродилась не в красавицу княгиню: невысокая, коренастая, с грубыми чертами лица и отчетливо видными черными усиками над толстой губой, она была так нехороша, что парни если и глядели на нее, то исключительно с презрительным или жалостливым любопытством. Сделать ее лучше не удавалось никакими нарядами или украшениями, которые, казалось, только подчеркивали ее «страхолюдство», как говорила безжалостная Ветлица. На пирах мать укутывала ее в разноцветные шелка и увешивала серебром и золотом, отчего бедная девушка почему-то начинала выглядеть еще хуже, чем обычно.
Ратиславль уже пробудился: скотину выгнали, хозяйки и челядь носили воду, разводили огонь в печках, принимались за стряпню. Несмотря на ранний час, уже становилось жарко, и Молинка обмахивалась ладошкой.
– Хорошо, поневу не надела! – пропыхтела она, дуя себе за ворот рубахи.
С конца длинного пригорка открывался широкий вид на зеленую луговину, за которой синела и блестела под солнцем петля реки. С высоты казалось, что ослепительно-белые облака над рекой совсем низко, что можно пойти еще немного вперед и достать их рукой. Говорят, что в такие утра сами берегини моют рубашки в небесной синеве и вешают на радугу сушиться. Казалось, что и сами девушки идут, как богини, по небесным лугам, и солнце, в облике золотого коня, пасется у той реки…
На опушке рощи за луговиной бросались в глаза движущиеся белые пятна – это девушки из ближних весей, вставшие пораньше, собирали по росе цветы и травы для венков и уборов.
К полудню женщины и девушки из Ратиславля и окрестностей собрались к святилищу с охапками трав и цветов. Подошла и Далянка, уже с пышным венком на голове, одетая вместо рубашки в целый сноп травы и цветов, обмотанный тесьмой на груди и на поясе, чтобы держался. К ее красивому лицу вся эта зелень необычайно шла, и сегодня она снова казалась настоящей богиней Лелей.
На пирах в честь возвращения дружин она не показывалась, сидя, как рассказал ее брат, с приболевшей бабкой, и после возвращения от вятичей сестры увидели ее в первый раз. Молинка тут же кинулась обниматься:
– Здравствуй, душенька ты моя! Как бабка Шваруса? Ходилец говорил, хворала?
– Да, говорит, как шагну – все кружится перед глазами, кружится! Темяна к ней приходила, поворожила что-то – вот, вставать уже начала, меня отпустила. Тоже боится, солнцем поля сожжет, останемся без хлеба на весь год. Всех наших отправила, одна дома осталась. Вы-то как? Говорят, с вам такое приключилось, что ни в одной кощуне не услышишь. Нам с бабкой Ходила пересказывал, да я не поверила, думала, врет.
– Да уж, славно бились на Дунае! – Лютава усмехнулась, вспомнив старую поговорку деда Братени. – Дай Макошь, чтобы все это уже закончилось.
– Расскажешь? А то я все пропустила.
– Расскажем. Слу-ушай! – Лютаву вдруг осенило. Схватив Далянку за руку, она оттащила подругу в сторону и заговорила: – Слушай, красота ненаглядная, а тебя-то мне и надо! Ты ведь Хвалиса нашего не видела с тех пор, как вернулись?
– Где же мне его видеть? Я с тех пор из веси не вылезала, а его к нам не приглашали. Мать на него и Замилу зла еще с тех пор, как меня присушить пытались, ну, помнишь? В тот самый день, как вятичи приехали.
– Помню, еще бы!
– Мать его после такого и на порог не пустит. Да и нужны мы ему очень! Ходилец рассказывал, ему, Хвалису, сам князь Святко свою дочь, что ли, в жены обещал. Или неправда?
– Вот я и хочу узнать, где он врет, а где нет. Хочу, чтобы ты с ним поговорила.
– О чем мне с ним говорить-то? Ты что, подруга, придумала? – Далянка посмотрела на нее с опасением, будто подозревала, что Лютава сошла с ума. – То сама учишь обходить его дальней тропкой, а то…
– Да послушай меня! Я хочу, чтобы он тебе рассказал, что и как у него с вятичами сложилось.
– А то ты не знаешь? Ходилец говорил, они с Вышенем на том пиру все расписали, такую песню спели на два голоса, что Хвалибогу такое и не снилось.
– Песню их я слышала, но в той песне правды меньше, чем у Хвалибога иной раз бывало. А я хочу, чтобы он тебе правду рассказал. Подойди к нему, улыбнись – он тебе такие тайны выдаст, какие и матери родной не расскажет. Говори ему, что и пошла бы за него, раз он теперь такой удалец, да боишься, что будет мало чести. Вот тут он тебе все и выложит – что ему князь Святко обещал и на что он надеется.
– Да где же я его увижу?
– Тут он где-нибудь, чует мое сердце! – Лютава огляделась, хотя вблизи Макошиного святилища в это утро никому из мужчин показываться не дозволялось. – До вечера еще объявится. Или сама потом с девчонками в Ратиславль иди.
– А ты что же?
– А я в Варгу пойду. Я там уже дней пять не была, одичают совсем без меня. А к тебе завтра зайду.