Граница горных вил - Тихомирова Ксения. Страница 56

— Зачем? — удивился один из ребят.

— Затем, — тяжко внушил ему Дьюла, — что всегда лучше знать, с чем имеешь дело. Не знать вообще опасно.

Третья интересная вещь обнаружилась на выходе. Люк выводил в подвал жилого дома — того самого, где у ребят был склад на случай осады. Этот выход мы бы снаружи не нашли. Дойдя до конца подземного коридора и поднявшись по крутой кирпичной лесенке, мы сначала откинули ровную квадратную плиту — изнутри металлическую, сверху покрытую неровным слоем бетона. И только за плитой увидели люк, почти стандартный. Все вместе создавало впечатление, что сначала люк куда-то вел, но ход давно замуровали за ненадобностью.

Ну что? Не так уж много я читал когда-то детективов. Мне всегда казалось, что расследование — дело нудное, грязное и неприятное. Но делать было нечего. Мы разыскали остатки кирпичного заводика, на котором, вероятно, делали материал для этого тоннеля — лет пять тому назад. Туда же, видимо, вывозили землю. Вокруг заводика остались странные горки, заросшие бурьяном. Толку от этого открытия не было ни на грош. Никому не возбраняется производить кирпич, пускать его в ход по своему разумению и уезжать неведомо куда, если кирпич ему вдруг опротивеет. Строго говоря, даже подземный ход строить еще не преступление — мало ли чем человек тешится?

Это о кирпиче. О запахе тоже негусто удалось узнать. Ну, газ. Вот формула. Никто ее сроду не видывал, и ни в каких справочниках она не засветилась. Как его синтезировать? Да кто же знает, но поработать можно. Успехи современной химии почти невероятны. А что он может, этот газ, — надо на мышках проверять, и это долгая работа, хотя успехи биологии сейчас вообще вне конкуренции. Этот результат я получил в университете.

На мышках проверять никому не хотелось, и за дело взялся Арве — дипломированный биолог. Ему сделали пару баллонов этой дряни. Впрочем, почему так сразу — дряни? Никто из нас, дышавших ею в подземелье, ничем не заболел, хоть Дьюла и ворчал, что следовало бы сразу надеть противогазы, а не пижонить в этих камерах. В личном зверинце Арве появились клетки с лабораторными мышами. Их все любили и жалели.

— Себя жалейте, — ворчал Арве, которому тоже все это не особенно нравилось. — Вот заставят вас дышать этой отравой, превратитесь незнамо во что, как вас потом спасать?

Его исследования не обещали принести скорых плодов, хотя помогать Арве взялась вся его научная школа — четверо местных ребятишек, разделявших его биологические интересы, ходивших за ним по пятам и присматривавших за его зверинцем, когда Арве отлучался. Я посмотрел на их эксперименты и снова пошел к Кроносу. Тот повертел в руках листок с формулой, послушал мой рассказ, нахмурился и заказал себе мышей и несколько баллонов газа. Мне оставалось ждать какого-нибудь результата и разрабатывать другие версии.

Я спросил Саньку и Андре, насколько часто их загоняли в этот дом или хотя бы в этот район. Да, это, видимо, была система: в том направлении оттесняли и их, и других ребят.

— А есть еще какие-то места, куда вас часто оттесняют?

Они показали еще две точки: тот новый квартал, где не было деревьев и карнизов, и северо-западную окраину. Я посоветовал им забыть про свой склад и обходить тот дом подальше, как они обходят бескарнизный пятачок. Потом Дьюла отправил своих «специалистов», которые теперь воочию видали, что искать, прочесывать указанные районы, но ничего там не нашли. У найденного раньше люка устроили засаду (со стороны мастерской). Дьюла разработал подробную инструкцию для своих бойцов по правилам военного искусства, которое спешно осваивал. В отличие от Ференца, он заказал Тонио гору книг, а не видеокассет.

— Может, нам хакера достать, чтобы посмотрел новейшие разработки серьезных контор? — предложил я, подумав почему-то об оставшемся в Москве Витьке.

— Пока не стоит, — ответил Дьюла. — Я еще не знаю, какие разработки нам нужны. А ты тоже вникай. Ты молодой, лучше соображаешь.

Тонио привез книги на английском и немецком языках, и Дьюла требовал, чтобы Дени переводил ему с листа труды по тактике и основам шпионского дела. Я ждал, когда Андре снесет мне голову за порчу его младшего друга. Андре, однако, был при деле и не замечал злостную милитаризацию Дени. Андре примеривался начать очень сложную работу в мраморе и для разминки, как он часто делал, отвлек сам себя парочкой совсем других проектов.

Сначала он взахлеб, в три дня, сделал обещанную ярмарку цветов (вид с крыши) — пастель, сияющую изнутри. Сделал и отдал мне с ворчливым комментарием:

— А то когда еще тебя на крышу заманишь?

Другой проект потребовал больше времени и работы.

В Лэнде был бассейн, и его глухая стена всех искушала. На ней, как на печке Турбиных, время от времени возникала перепалка в стихах, рисунках, афоризмах и так далее. Когда тема себя исчерпывала или чье-то терпение иссякало, стену красили заново. Народ рассказывал, что под скромным, но приятным «сливочным» покрытием, которое я застал, скрываются последовательно все цвета радуги (красили стену они сами, взрослые не вмешивались).

— Ты бы что-нибудь там изобразил монументальное, — предложил Зденек Андре, а то у них скоро опять руки зачешутся испортить стенку. А потом покрасят ее под попугая.

— Тебе что, жалко? — удивился Тим.

— Жалко. Я этот колер, знаешь, с каким вдохновением создавал? Он, можно сказать, сам произведение искусства.

Андре рассмеялся, потом задумался, пришел к стене с наброском, приставил лестницу и козлы, притащил краски, кисти и все прочее, а что забыл — за тем еще не раз сгонял кого-нибудь к себе в сарай.

— У меня вдохновение, — говорил он пробегавшему народу, — сбегайте кто-нибудь, пожалуйста.

Его и в самом деле посетило вдохновение. Он сделал во всю стену «Стирку на четвертой станции» — как бы набросок на листе бумаги. Эскизный, динамичный, радостный и до мельчайших деталей узнаваемый. Навстречу зрителям выплывал кораблик, усеянный народом. Кто стирал, кто пристраивал на верхней рее свою рубашку (рубашки, штаны и паруса создавали некий сложный летящий фон для человеческих фигур), кто висел над водой, уцепившись за борт и собираясь ухнуть вниз, кто замахивался друг на друга полными ведрами. Там была даже Кэт, выглядывавшая недовольно из окна каюты, и даже мы с Бет, подплывавшие на лодке.

О месте автора в этом произведении начался спор.

— Ты, как Веласкес, напиши себя, разглядывающим это безобразие, — предложил Зденек, рассмотрев эскиз.

— Я — как Веласкес? Это будет предельно скромно, — отвечал Андре.

— Ну и что?

— А главное — оригинально.

— Вечно ты… Только не рисуй себя со спины, это тоже неоригинально.

— Ладно, — согласился Андре и загнал себя куда-то за трубу.

У меня эта монументальная живопись вызвала чувство тревоги. Андре, сидевший под стеной и наблюдавший разные реакции (чтобы учесть пожелания публики, как он смиренно сообщал интересовавшимся), вычислил мое настроение не хуже Бет, подошел и стал утешать:

— Ты думаешь, это не к добру?

— Не то что думаю, а так… Боюсь мемориалов. У нас, ты знаешь, вся страна в мемориалах, и мы все время ждем беды.

— Мемориалы ставят там, где все уже закончилось. Ну, или чему-то окончательному. А я, наоборот, хотел поймать мгновение, которое вот-вот пройдет — и все. И, главное, в жизни его не надо останавливать.

Я улыбнулся. Может быть, не очень убедительно.

— Тебе виднее. И вообще не обращай внимания. Отличная работа, по-моему.

— Отличная работа не должна портить зрителям настроение, — вздохнул Андре. — Но тут уж ничего не сделаешь.

Тем временем в душе его зрел главный замысел, который я перескажу как дилетант, — и все претензии ко мне. Задумал он маленький барельеф (или медальон?) размером с детскую ладонь — головку Саньки, разумеется. Идея, как я понял, заключалась в том, чтобы даже при легком повороте лицо менялось, как живое. В один портрет он хотел уложить множество состояний и всю сложность характера — ни много и ни мало. Особенная трудность работы состояла в том, что, когда некая основа была сделана, каждая следующая линия могла испортить все уже созданное. А созданное он любил с истинной страстью. Для этого портрета делалось несметное количество набросков: Андре пытался ухватить почти неуловимую мелкую мимику. В общем, это была работа одержимого, действительно выматывавшая всю душу. Из-за нее — верней, по поводу нее — в нашем доме однажды вспыхнул скандал на почве ревности. И то сказать, давным-давно — с весны — все шло подозрительно тихо.