Из тупика - Пикуль Валентин Саввич. Страница 123
В разговоре со старым другом Павлухин рассказал о поручении, какое ему выпало: наблюдать за раздачей поповских земель тем, кто мобилизован в Красную Армию...
Самокин поразмыслил.
- Ты это серьезно? - спросил.
- Вполне.
- А кто поручил тебе это?
Павлухин назвал Павлина Виноградова.
- Павлина я знаю. В его преданности никто не сомневается. Но он слишком горячий человек. И рубит зачастую сплеча... То, что он тебе посоветовал, политическая ошибка. Дом горит, а он шапку примеряет. Не выполняй этого приказа, Павлухин!
- Теперь я тебя спрошу, Самокин, - ты это... серьезно?
- Вполне. Когда в России делили громадные пространства помещичьих угодий между крестьянами, это имело революционную цель. Это доказывало народность нашего дела. А теперь оцени положение здесь... Помещика в этих краях и во сне не видели. Барства никогда не знали. Тебя, как большевика, будем говорить прямо, они не уважают. А священника - да, уважают. И у попа... Ну, сколько у попа земли? Как у богатого мужика, - верно ведь? Не больше! И вот является такой Павлухин в бескозырке набекрень и начинает делить... А кто ты такой? Не веришь ты мне? Тебе кажется, что Самокин осторожничает? Что ж, я могу ответить тебе: мы во многом совершаем ошибки. Мы, свершив великую революцию, торопимся в один месяц сделать все то, что можно спокойно разложить на труд целого поколения. От этого и ошибки, и левизна. И... кривизна! Хорошо, - закончил Самокин, - попробуй делить. Я посмотрю, что у тебя получится.
Распростились они холодновато.
- На всякий случай - прощай, - сказал Самокин. - Я занят. Кручусь как белка в колесе... Вот и сейчас надобно подготовить здание для приема Кедрова и штаба Самойлова в Вологде.
- Как? - удивился Павлухин. - Из Архангельска... сюда?
- А вот так и будет. Положение сейчас аховое. Штабы переносятся в Вологду. А дипломаты - в Архангельск. Мы ближе к Москве, они ближе к интервенции. И когда пробьет час - еще неизвестно. Но как только моя бой-команда начнет вязать чемоданы дипломатам, значит - петушок пропел: война...
...Скромная церквушка на косогоре, а возле раскрытых дверей ее - три гроба, плохо оструганные. Павлухин соскочил с телеги, снял бескозырку, подошел.
- Вечная память! - сказал. - А что тут случилось?
- Да топорами один другого перестукали.
- За что же?
- Да приказ такой вышел: поповскую землю делить... Вот они и поделили ее. Каждому теперь ровно по аршину досталось.
В одной деревне поповскую землю забрал себе богатый мужик, и пришлось трясти наганом, забирая ее обратно. А в другой деревне - сразу пять дезертиров из Красной Армии (узнали, что им земля полагается, и рванули по домам, только пятки засверкали); Пришлось Павлухину забрать у них и землю и винтовки. И теперь вся мужицкая жадность, вся ее тщета и злоба, до времени затаенные под спудом кулака станового пристава, вдруг прорвались наружу. Павлухин понял, что Самокин был прав: раздел поповских земель взбаламутил губернию, посеял раздоры, и это как раз в такое время, когда вот-вот жди удара...
А еще в одной деревне - девушка, с глазами синими. Дочь священника. И сам священник - старенький попик захудалого прихода.
- Ну, рвите! - сказал он Павлухину, чуть не плача.
А на полках - книги юной поповны: Чернышевский, Пушкин, Есенин, Герцен и Плеханов... "Как рвать?" Павлухин вырос в деревне, ему с детства памятны леса и поля вымершего рода дворян Оболмасовых. Там - да, было что делить! А здесь...
Дочь священника сбегала на огород, нарвала луку с грядки, сбрызнутой веселым дождиком.
Павлухин взял ложку и склонился над ботвиньей.
- Я неверующий... - буркнул, потупясь.
- Я тоже, - сказала девушка, и глаза ее полыхнули такой яркой синью, так глубоко запали в душу.
- А я верующий, - произнес попик. - Бог все видит. Рвите!
- Ну и бог с вами, - ответил Павлухин. - В деревне без огорода разве проживешь? Я понимаю...
С киота он перевел взгляд на книжную полку.
- А вы любите классиков? - спросила девушка.
- Уважаю, - ответил Павлухин. - Даже очень уважаю.
- Странно, - заметила поповна. - А вот до вас был один большевик тут. Так он говорил, что все классики дворяне и коммунисту читать их не к лицу.
- Так он дурак был! - сказал Павлухин и закусил краюху.
- Не уверена... - задумалась поповна.
Попик подкрутил фитиль лампы, чтобы виднее было, и спросил матроса в упор:
- Ты мне, полосатый, зубы тут классиками не заговаривай. Отвечай как на духу: когда рвать станешь - утром или поужинав?
- Да не буду я вас рвать. Чего мне рвать-то?
И попик дунул под стекло лампы:
- Тогда неча керосин прожигать. И так отвечеряешь... Ложка не ружье, не промахнешься, чай, стреляя!
А вот стрелять Павлухину в этой поездке пришлось. Причем стрелял в Шенкурске, в эсера Ракитина, которого знал по собраниям в Архангельске, и даже пива однажды вместе по две кружки выдули...
Сейчас встретились на улице.
- Чего шумите?.. Вы, шенкурята! - спросил Павлухин.
- Ах это ты, большевистская шкура! - ответили ему.
И за словами - трах, трах. Мимо... Павлухин достал наган, рванул по ногам... По ногам! По башке боялся - все еще думал: может, ошибка? может, пьян? может, не надо?..
Пришлось удирать из уезда. Приехал в Архангельск, а там штабы уже собирались в дорогу. Главное командование в городе поручалось полковнику Потапову. А поручик Дрейер при встрече шепнул Павлухину по секрету:
- Не проболтайся. Мы уже ледоколы готовим к затоплению на фарватере. На случай, если они пойдут...
- Неужто?
- Молчи. Своими же руками на дно пустим. Здесь кругом предатели. Но не пойман - не вор. Вчера вывалили мины на фарватере, а разве можно ручаться за адмирала Виккорста, что он не передаст плана постановок англичанам?..
Павлухин забежал в исполкомовскую столовую, глотал, обжигаясь, раскаленные постные щи; и такие же щи ел за другим столом народный комиссар Кедров; подальше сидел ротмистр Берс ("левый") и тоже хлебал щи. А в душе Павлухина, словно незабудки, долго цвели синие глаза юной поповны...
Берс передвинул к нему свою тарелку.
- Откуда ты? - спросил.
Павлухин рассказал о поездке, пожалел поповну.
- Такая тоска там, - сказал, - хоть вой... Жалко мне ее!
- А знаешь, что говорят коммунисты? - спросил его Берс, показывая в улыбке отличные зубы. - Тебе, как большевику, любая панельная шлюха должна быть ближе и роднее, нежели дочь служителя религиозного культа... Осознал?
- Осознал. - И Павлухин дал Берсу по морде.
Берс оказался человеком выдержанным. Он только огляделся по сторонам не заметил ли кто его позора? Нет. Кажется, не заметили. И ответного леща давать матросу не стал. Он сказал Павлухину так:
- Стоит мне чирикнуть моим ингушам, и тебя изрубят на куски. А мясо твое, Павлухин, завтра же продадим в лавке, а выручку прогуляем в ресторане "У Лаваля"... Ты это учитывай!
Было ясно, что "выручка" - самое насущное дело в карьере ротмистра Берса, гордого своим родством с одним очень знаменитым на Руси писателем. Впоследствии эта "выручка" обрела трагический смысл в судьбе самого ротмистра Берса и в судьбе Архангельска, совсем недавно ставшего советским городом...
Так складывались дела. Неважно они складывались.
* * *
Ледокольный буксир с отрядом латышей и архангельских коммунистов шпарил по волнам, отчаянно дымя. Миша Боев, сидя на мостике, играл на гармони вальсы, и музыка - вся в дыму - так и отлетала за корму вместе с угаром дыма. Командовал буксиром старый заслуженный помор-шкипер по имени Элпидифор Экклезиастович, - не сразу выговоришь.
- Ты для меня, отец, будешь просто "батькой", - рассудил Павлухин, - я тебе по возрасту в сыновья гожусь.
- Оно и ладно, сынок, - согласился шкипер и спустился в каюту, где как следует насосался рома...
Это были дни, когда англичане уже вышли к Сороке, спустившись с Мурмана к югу вдоль полотна железной дороги. И уже блуждали возле берегов таинственные, как призраки, корабли.