Яд для королевы - Бенцони Жюльетта. Страница 69

После шоколада королева взяла из рук мадам де Бетюн, жены маршала и первой статс-дамы, рубашку, потом на нее надели очень узкую шелковую белую юбку, обрисовавшую все выпуклости ее пухленькой фигурки, затем зашнуровали корсет из тонкого полотна, но без китового уса, чтобы сделать немного потоньше талию... Тем временем герцогиня де Креки отвела карлицу в уголок, посекретничала с ней, после чего расцвела улыбкой и радостно воскликнула:

— Мадам! Я думаю, нам нужно испросить у Ее величества разрешения и принести наши поздравления, полные самой искренней радости. Этой ночью королева принимала своего августейшего супруга!

Вот уж событие, так событие! Такого не бывало уже много-много лет! Дамы радостно оживились, сгрудились вокруг королевы, поздравляли, переговаривались, а Мария-Терезия, уже не скрывая своей радости, весело смеялась, потирая пухленькие ручки, как потирала их, когда была совсем молоденькой и только что вышла замуж Придворные тогда мило подшучивали над преданностью короля, который не пропускал ни одной ночи, чтобы не навестить королеву. Даже если у Его величества появлялась случайная любовница... Но Людовик оставил эту добрую привычку, когда его охватила страсть к мадам де Монтеспан. Эта страсть была настолько неистова, что заставила его забыть обо всем, даже о супружеском долге. Мария-Терезия испытывала адские муки, но никогда ни единым словом, ни единым жестом не обнаруживала их. Один-единственный раз, когда Атенаис ехала мимо нее в карете короля, что, конечно же, было верхом неприличия, у королевы вырвалось:

— Я умру из-за этой шлюхи!

Замкнувшись в своем молчании, несчастная маленькая королева старалась улыбаться той, которая разрушала ее жизнь, разбивала сердце. Но красавица Атенаис не испытывала ни малейшей благодарности. Разве не естественно жене слепо повиноваться воле мужа?

Радостное известие несколько нарушило порядок церемониала. Дамы говорили все одновременно, в то время как горничная причесывала королеву. Ее чудесные светлые волосы остались прежними, но в них уже кое-где была заметна седина, напоминая о ее сорока годах, которые, кстати, ничуть ее не портили. А как украшало ее счастье! Королева помолодела чуть ли не на десять лет, и ее синие глаза, так часто тускневшие от слез, обрели былое сияние.

Внезапно королева заговорила очень громко, перекрыв шум, царивший в спальне.

— Боюсь, — сказала она, — я была несправедлива к несчастной мадам де Ментенон, к чьим советам прислушивается мой августейший супруг. На самом деле, она добрейшая душа и вместе с тем истинная христианка.

Мадам де Креки просто ушам своим не поверила, услышав такое, и поспешила возразить:

— Снисходительность Вашего величества не имеет предела! Что хорошего может посоветовать такая двуличная женщина, как она?

— Мне — ничего, а вот королю... Она дала ему понять, что добродетельный супруг в первую очередь принадлежит своей жене и именно у нее находит поддержку и утешение, переживая житейские сложности. И мой дорогой супруг ее послушался. Если он вновь почувствовал любовь ко мне, то этим я обязана ей. И я непременно должна ее поблагодарить!

Это неожиданное признание повергло всех дам в недоуменное молчание, и в этот миг в спальню вошла госпожа казначейша королевского дома, мадам де Монтеспан, она всегда позволяла себе немного опаздывать, опоздала и на этот раз, но услышала размышления Марии-Терезии и страшно возмутилась. Голос ее прозвучал звонко и отчетливо:

— Если я правильно поняла слова Ее величества, то бесстыдство этой женщины не знает границ, поскольку она позволяет себе вмешиваться и устанавливать порядки в королевской семье. Королева, я думаю, знает, что у нее достаточно очарования, чтобы привлечь к себе короля и без ханжеских речей этой шлюхи, как называет ее герцогиня Орлеанская.

— У герцогини Орлеанской злой язык, и у вас тоже, — кротко заметила королева. — Его величество достаточно прозорлив, чтобы не дарить своей дружбой недостойных. И если эта женщина сделала мне добро, то я сумею по достоинству отблагодарить ее.

Произнеся эти слова и распространив вокруг себя облако благоухающего аромата, королева сделала изящнейший реверанс дамам, взяла молитвенник и отправилась к своему сеньору и господину, чтобы вместе с ним прослушать мессу. Самые знатные и титулованные дамы последовали за ней. Мадам де Монтеспан осталась в спальне и повернулась к Шарлотте, которая наводила порядок на туалетном столике королевы, расставляя на нем флаконы и баночки, которыми Ее величество только что изволили пользоваться. Мадам де Визе, единственная испанка, оставшаяся при королеве благодаря тому, что вышла замуж за француза, складывала и убирала белый шелковый пеньюар и ночную рубашку. По знаку мадам казначейши она тотчас же покинула спальню.

— А что вы об этом скажете, дорогая? — обратилась мадам де Монтеспан к Шарлотте. — Странное расположение Ее величества, мне кажется, грозит вашему спокойствию.

— Возможно. Но такова воля королевы, и что я могу поделать?

— Мало что можете, я согласна. Змея и есть змея, она проскользнет повсюду. Королева со своей испанской набожностью — лакомый кусочек для этой сладкоречивой ханжи, которая не устает проповедовать добродетель. Она задумала, управляя королем, изменить всю придворную жизнь и превратить Версаль в подобие Эскуриала: у нас скоро будет пахнуть ладаном, орган заменит скрипки, никто больше не будет танцевать, и не останется ни одной хорошенькой женщины — раз и навсегда будет покончено с царствованием ненавистных фавориток. Она без устали говорит с королем о спасении души, направляет его к супружеской постели, и сама тоже спит с ним, делая ему, можно подумать, большой подарок! Как будто женщина пятидесяти лет в постели может заставить позабыть двадцатилетнюю! Страшно подумать, до чего она довела бедняжку Фонтанж, убедив ее последовать за сестрой в Шелльский монастырь.

Шарлотта слушала, ни единым словом не отвечая на яростные филиппики маркизы, но про себя удивилась обвинениям, которые та обрушила на мадам де Ментенон, ведь половина двора и сама несчастная Фонтанж считала, что ее отравила именно маркиза.

Несколько месяцев тому назад бедняжка Анжелика скончалась в парижском монастыре Пор-Рояль, куда ее перевезли перед смертью, монастырь этот славился суровой и аскетической жизнью и больше подходил для образцовой кончины, чем Шелльская обитель, где настоятельницей была ее сестра. Герцог де ла Фейад и герцог де Ноай сообщили королю о приезде больной, и Людовик поехал ее навестить. Фонтанж исполнилось всего лишь двадцать лет, но она стала тенью былой Анжелики. Увидев ее, король не мог сдержать слез, они полились из его глаз потоком, и на бледном истощенном лице умирающей появилась улыбка.

— Я умираю счастливой, — сказала она, — перед смертью я видела, как мой король плачет.

Но Шарлотта не могла ограничиться молчанием, вежливость требовала, чтобы она что-то ответила маркизе, и она произнесла самые простые и естественные слова:

— Насколько я знаю, Фонтанж была очень больна, так и не сумев оправиться после неудачных родов.

— Не без этого! Но Фонтанж, на мой взгляд, — самый красноречивый пример гнусностей лицемерной Ментенонши, которая за два года сжила со света ослепительную красавицу.

Шарлотта могла бы намекнуть неизменно прекрасной Атенаис, что по части гадостей она и сама была не промах, но промолчала — не ее дело было читать наставления маркизе. А та с увлечением продолжала:

— Теперь Ментенонша задумала обвести вокруг пальца королеву, а поскольку наша королева очень податлива, то она с легкостью подчинит ее своему влиянию. И вот, позвольте поинтересоваться, что тогда будет с вами? Ментенонша без промедления добьется, чтобы вас отставили от двора.

— Но почему?

— Потому что вы представляете для нее опасность! Да перестаньте смотреть на меня круглыми глазами и идите сюда.

Маркиза взяла Шарлотту за руку и усадила перед зеркалом.

— Сколько вам лет?

— Скоро восемнадцать.