Жены грозного царя [=Гарем Ивана Грозного] - Арсеньева Елена. Страница 54

– Конечно, – произнесла по-русски вполне чисто, однако без привычного московского аканья и лишь самую чуточку тверже обычного выговаривая «е» и «ч». – Тебя, сударь, я видела вчера у герра Бомелия.

– Как же ты живешь у немцев, Анхен? Плохо небось?

– Да уж чего хорошего? – пренебрежительно передернула она плечами. – Чай, не своя, не родная, за меня небось ихний лютеранский Бог не спросит. Обноски вот таскаю, нового платья отроду не нашивала, замучилась латать. Куска лишнего тоже не дождешься – кормят, только бы с голоду не умерла. На рынок пойдешь, так хозяйка потом все перечтет, перевесит, перещупает – лукового перышка у нее тайно не съешь!

Голос ее жалобно задрожал и пресекся.

Годунов растерянно заморгал, потом свистнул пробегавшему мимо мальчишке с лотком, полным пирогов, швырнул ему копейку и взял два пирога с печенкою, какие сам любил пуще всего на свете. Один протянул девушке, другой закусил сам – выехал-то на тощее брюхо, не позавтракавши, – и принялся жевать, почти не чувствуя вкуса, больше наблюдая за Анхен, которая ела жадно и только что не мурлыкала от восторга.

Она расправилась с пирогом, но еще глотала слюнку, и Борис отдал ей недоеденную половину своего. Поразило и даже смутило жаркое выражение бесконечной благодарности, сверкнувшее из ее светлых, сейчас затуманенных слезою глаз. Вообще-то он и бродячей собаке не пожалел бы куска, к тому же, на вкус пресыщенного Бориса, уличное печиво было сыровато и недосолено… И тут он вспомнил, как пренебрежительно, почти с отвращением только что отозвалась Анхен о людях, пригревших ее после смерти родителей, спасших от голодной смерти, хотя она была чужого роду-племени и их ничто не обязывало сажать себе на шею лишний рот. Ничто, кроме благодарности ее отцу… но как раз это чувство Анхен, похоже, совершенно незнакомо, так что не стоит обольщаться насчет нескольких слезинок, выкатившихся из ее хорошеньких глазок.

И вдруг Бориса пронзила мысль, от которой он сразу забыл и про неблагодарность Анхен, и вообще про все на свете, даже едва не упал с коня. Как же он сразу не обратил внимания на ее слова?! Она сказала: «За меня небось ихний лютеранский Бог не спросит». Ихний лютеранский Бог… Но ведь Бомелий вчера уверял, что девушка переменила веру и даже пользуется любовью и доверием немецкого пастора!

– Так ты, подруга, какому Богу молишься?

– Да ты и сам хорош, – сказала Анхен, лукаво помавая своими темными бровями. – Или любишь кого? Или предан кому? Небось идешь по жизни, как по болоту, тычешь туда и сюда слегою, не попадется ли кочка, на которой можно обосноваться?

Борис тяжело сглотнул.

– Ведьма… – сорвалось с губ, но Анхен не обиделась:

– Не ведьма, а ведьмина дочка. Матушка, беда, рано померла, ничему обучить не успела, однако кое-что я все же помню. Как-то раз она на меня бобы разводила и нагадала: царицею стану. Государыней.

Годунов хмыкнул. Ну как же! Сразу и государыней! С тех пор как по русским землям прошел слух, будто Анастасии Романовне была некогда предсказана преподобным Геннадием ее царственная участь, все мамаши только и знали, что искали для своих толстомясых дочек таких вот гадальщиков и гадальщиц, которые бы навевали им сладкие сны о будущем.

– А ты и поверила? – бросил пренебрежительно. – Мне вон тоже одна бабка посулила, что я на престол воссяду, так я…

– Ты тоже поверил, – убежденно кивнула Анхен. – И правильно сделал. Быть тебе на престоле, даже не сомневайся.

– И мне, и тебе? – развеселился Годунов. – Вот так диво! А ведь мы с тобой только что пироги с уличного лотка ели. Разве такое царям будущим пристало?

– С этих пор, знать, пристанет, – с тем же убеждением произнесла Анхен. – Но полно пустое болтать, сударь. Это тебе делать нечего, а меня, коли задержусь, хозяйка поедом съест. Говори, зачем хотел меня видеть?

– С чего ты взяла? – опешил Борис.

– Ну, а с какой еще радости тебе, господину, на базар приезжать, как не за тем, чтобы меня встретить? Я же вчера не сразу ушла, еще малость под дверью постояла и слышала, как герр Бомелий сказывал тебе, я-де часто на рынок хаживаю. Только там ты и мог меня сыскать, не идти ж тебе в Болвановку, в самом-то деле, чтобы со мной побеседовать!

Годунов почти жалобно смотрел на это существо, которое в очередной раз поставило его в тупик. Но еще продолжал сопротивляться, принимать надменный вид и спрашивать через губу:

– Да зачем бы мне с тобой беседовать? Больно ты сдалась мне!

– Сдалась, не сдалась… – усмехнулась Анхен. – А вдруг я и есть та самая кочка, которую ты норовишь в болоте нашарить?

«Ну и тва-арь!» – пронеслось в мыслях Годунова – но уже не с осуждением или боязнью, а с восхищением. Он даже не знал, что сказать на это, стоял да поглядывал на девушку в задумчивости, как вдруг заметил, что Анхен странно махнула рукой, словно отгоняя кого-то, и на лице ее при этом промелькнуло откровенно досадливое выражение. В то же мгновение Годунов увидел еще одну рыжую голову, торчащую из-за угла забора. Почти сразу голова скрылась, но Борис успел разглядеть миловидное лицо, чистую одежонку, и его удивило, что на незнакомом существе были портки да рубаха: лицо своими нежными чертами казалось вполне девичьим. И очень похожим на Анхен!

– А это еще кто? Сестра твоя? Чего она в портках щеголяет?

– Сестра-а? – вытаращила глаза Анхен. – Скажешь тоже, сударь! Это ведь вьюноша молодой, Сенька его зовут.

– Может, брат? – предположил Годунов – да так и взвился: – Уж не он ли палку мне в седло сунул?!

– Успокойся, сударь, Сенька тут ни при чем, – остановила Анхен его порыв преследовать рыжего парнишку. – Никакой он мне не брат, просто таскается как пришитый следом. Куда ни пойду – он тут как тут: на базар ли, в церковь ли…

– Зазнобила сердце молодецкое? – с приличной разговору улыбочкою поиграл глазами Борис.

– Молодецкое, скажешь тоже! – с откровенным презрением фыркнула Анхен. – Он мальчишка еще, а душой – совершенно девка. Хлебом не корми – дай в женское платье переодеться, косы подвязать и пойти людям голову морочить. Как-то раз к нему к ряженому привязались пьяные опричники – Сенька в своем сарафане едва живой от них ушел: небось потискать чаяли, а то и блудным делом подол задрать. Дед у Сеньки богатый купчина, не надышится на единственного внучка-сиротинушку, все с рук ему спускает, вот и выросло неизвестно что. А за мной он бегает небось потому, что рыжий, как и я. Нас, рыжих, немудреные люди опасаются… Может, и правильно делают. – Глаза ее лукаво сверкнули. – Вдобавок Сенька, говорю, тоже сирота. Ну, у него хоть дед живой, а у меня вовсе никого, ни брата, ни сестры. Я одна у батюшки с матушкой была дочка. Батюшка-то с Казанской войны, на которой он князя Михайлу Воротынского от татарской стрелы заслонил и в себя ее принял, воротился едва жив, даже и не знаю, как у него сил хватило меня родить.

– Что-о? – изумился Годунов. – Твой отец – казанский герой, спасший жизнь Воротынскому? Так отчего ж ты в Болвановке обретаешься, а не живешь под опекою князя?

– Э-эх! – горестно махнула рукой Анхен. – Нужна я ему! Хоть совсем дитя была, а очень хорошо помню, как отец горевал: князь-де бросил его кровью истекать, ни словечком ни разу о нем не спросил, не позаботился, жив ли тот ратник Васильчиков, что от смерти его отвел. Небось батюшка вовсе помер бы в той Казани, когда б среди пленников не сыскалась добрая душа, о нем не позаботилась. Это и была моя мать – знахарка знатная. Ну и сам посуди: если князю наплевать было на своего спасителя, то что ему в какой-то девчонке?

Годунов задумчиво кивнул. Всем было известно: Воротынский отличался поразительной храбростью и талантами замечательного полководца, однако, как все истинные воины, был очень жесток и искренне полагал, что люди рождаются на свет лишь для того, чтобы быть убитыми на поле брани. Рассказывали, что какое бы то ни было милосердие, к чужим ли, к своим, было ему совершенно чуждо. Небось и думать позабыл про какого-то там Васильчикова!