Жены грозного царя [=Гарем Ивана Грозного] - Арсеньева Елена. Страница 55

Анхен в очередной раз отмахнулась от докучливого Сенькиного взора и даже погрозила мальчишке кулаком. Тот сморщился весь, словно древний старикашка, причем Борису даже показалось, что в глазах его заблестели слезы, и уныло скрылся за забором.

Годунову стало посвободнее. Все-таки он намеревался поговорить с Анхен на весьма щекотливую тему, и чужие уши были здесь ни к чему.

– Крутенько ты с ним управляешься, – усмехнулся он, поджимая губы. – Неласково.

– Это я лишь при тебе, – фыркнула Анхен. – А так-то могу из Сеньки какие угодно веревки вить. Не раз говорил, за меня-де, за поцелуй один душу дьяволу заложит. Он, Сенька, блажной, дурковатый. Кто его приголубит, он за того утопится, вот те крест святой! Каждому небось охота, чтоб его голубили.

Она вздохнула так глубоко, что в тонком ее горлышке что-то жалобно пискнуло. Борис невольно растрогался.

– Эх ты, бедолага, – сказал он, с жалостью глядя на девушку. – Неприкаянная! Живешь ни там ни сям, ни дома, ни родни, ни даже веры своей…

– Чай, не одна я такая, – усмехнулась Анхен. – Вон герр Бомелий – тоже никому не свой, ни нашим, ни вашим. Русские его сторонятся как иноземца, да и в Болвановке он чужой.

У Годунова екнуло сердце. Все это время, не отдавая отчета даже себе, он хотел навести разговор именно на Бомелия, – и вот, пожалуйста.

– Ну какой же он там чужой? – сказал он со всем возможным простодушием, делая большие глаза. – Чай, сам немец!

– Ну и что? Бомелий ведь в русскую веру перешел. Думаю, он это от немцев скрывает: никогда не появится в Болвановке в час богослужения. Конечно, с пастором он всегда раскланивается, и пиво с ним пьет, и в кирху к нему заглядывает, особенно когда гости туда приезжают неведомые…

– Что за гости? – мгновенно насторожился Годунов.

– Да бог их весть, – пожала плечами Анхен. – Видать, торговые люди, какие-то купцы, потому что их провожатые всегда у моего хозяина, у Иоганна, останавливаются. А господа непременно в кирху идут, к ним туда же и герр Бомелий захаживает. Хотя нет, – покачала она головой, – едва ли они торговцы, слишком уж скромно одеты. Из всех украшений только и есть что перстень. Правда, перстень хорош! Тяжелый, золотой, с печаткою. А на печатке щит, по нему же змея извивается. А до чего смешно гости с Бомелием разговаривают! Приезжий ему: «Ад майорем деи глориам!» Ну и герр Бомелий то же: «Ад майорем деи глориам!» Тарабарщина какая-то, будто считалочка!

Годунов нахмурился, вспоминая, как незадолго до новгородского похода Висковатый Иван Михайлович, ныне покойник, докладывал государю о том, что в Вильне открылась школа игнатианцев – последователей какого-то испанского попа Игнатия Лойолы. Дескать, этот католический орден, называющий себя еще иезуитским, который образовался каких-то тридцать с лишком лет назад в Париже, уже распространился на пол-Европы. Собрались там люди умнейшие и упорнейшие, задача их одна: насаждение беспрекословного подчинения главе Ордена, все равно как царю великому и самодержавному, и все у них во славу Господа делается. Так и говорится ими при всяком удобном случае: «Ад майорем деи глориам!», что означает: «Для вящей славы Божией!» Ну а знак самого Лойолы и всего Ордена – змея и лебедь на щите. Стало быть…

Стало быть, в лютеранском гнездилище тайно появляется католический гость с иезуитским знаком на руке, тайно же встречается с православным архиятером русского государя… Слишком много загадок даже для этого загадочного человека – Бомелия!

Годунов напряг память. Как у многих богатых людей, пальцы государева лекаря были унизаны перстнями. Обыкновенно он нашивал черные шелковые перчатки и надевал перстни поверх них. Объяснял это тем, что руки лекаря должны быть всегда белы и чисты. Ну, бог с ними, с руками, – перстни-то какие у него? Вроде бы была среди них золотая печатка настолько тонкой работы, что ее узор и не разобрать.

– Вот чудно, сударь! – вдруг послышался голос Анхен. – Вспомнилось мне…

Она потупилась, повозила в пыли грубым своим немецким башмаком, как бы решаясь, говорить или нет, потом вскинула голову и с придурковатой улыбочкой изрекла:

– Я еще девочкой малой была, когда сама видела у герра Бомелия почти такой же перстень, как у гостей. И щит на нем, только по щиту не змея ползет, а лебедь летит! Но вчера, когда я с вестью к доктору захаживала, сего перстня на нем не было. Небось надевает он свою печатку, лишь когда на встречу с гостями в кирху идет.

Лебедь на щите! Змея на щите! Знаки Игнатия Лойолы!

У Годунова в очередной раз за это утро запеклось дыхание, и он беспомощно уставился на девчонку, не в силах угадать, кто кого сейчас использует: он маленькую наушницу или она – государева любимца.

Изумление, опаска, откровенный страх, даже ощущение какой-то необъяснимой безнадежности – все смешалось в душе. Девчонка обставляла его на несколько шагов вперед, как всегда обставлял в шахматы государь.

Как поступить, кому что сказать – это вырисовалось в голове Бориса мгновенно. Однако ему нужна была помощь, и так уж выходило, что никто этой помощи ему оказать не мог, кроме белоглазой вострухи Анхен. Всякий разумный человек сейчас постукал бы по лбу согнутым пальцем и сказал Борису, что следует держаться от этой девочки, у которой предательство в крови, как можно дальше. Ведь невозможно угадать, что там варится в ее хорошенькой головке. Невозможно предсказать ее поступки. Сам Господь, наверное, не смог бы побожиться, что Анхен не заложит Годунова Бомелию так же, как заложила ему доктора! И все же делать нечего…

Он сказал, чего хочет от нее. Анхен выслушала с невозмутимым видом, потупилась, как водится, повозила ножкою в пыли, потом вскинула немигающие глаза и сообщила Борису, чего хочет от него она – взамен за свою услугу.

У Годунова ощутимо приостановилось сердце…

Стоял и беспомощно пялился на эту безумную ведьму – вернее, ведьмину дочку, но сути дела сие не меняло. Анхен улыбалась, равнодушно водила глазками по сторонам, словно только что не потребовала у него невозможного.

– Слушай, – подозрительно спросил Борис, осененный внезапной догадкою. – А не ты ли, случаем, мне палку в седло подсунула?

Анхен усмехнулась, взглянув на него с откровенным удовольствием:

– Думала, ты никогда не догадаешься.

– Да уж, на тебя бы на последнюю подумал… – обреченно кивнул Годунов, как бы признавая свое поражение.

– Я знаю, – снисходительно ответила Анхен. – Так всегда и бывает. Если что-то кажется невозможным и невероятным, скорее всего оно и есть самое простое и очевидное.

Они стояли и смотрели друг на друга. Необыкновенные глаза Анхен оказывали на Годунова совершенно поразительное воздействие. Рядом с этой девочкой он казался себе дурнем и несмышленышем, и даже замышленная им каверза по устранению Зиновии Арцыбашевой с пути злополучной Марфы Собакиной теперь чудилась сущим детским лепетом. Но в том самоуничижении имелось и благо, потому что Борис не только прозревал собственные слабости, но и новые силы открывались ему, новые пути для достижения той цели, к которой он шел, упрямо шел, даже не отдавая себе в том отчета…

Воротясь в Александрову слободу, государь застал жену в постели, с трудом отходящую после тяжелого выкидыша. Сразу забилась в голове привычная мысль об отраве, однако на поверку дело оказалось проще: Анница оступилась на лестнице и пересчитала ступеньки, никто и ахнуть не успел. Бомелий, явившийся из похода с государем, даже головой покачал недоверчиво: выживет ли, мол, государыня? – однако тотчас принялся врачевать ее и успокаивать: дело ваше молодое, царица Анна Алексеевна, небось деток еще нарожаете, успеете! Однако из опочивальни царицыной выходил он с унылым лицом, да еще какая-то из повивальных бабок не выдержала – распустила язык: напрасны, мол, царицыны надежды, не бывать ей, бедняжке, больше матерью! Слухи эти, разумеется, дошли до Ивана Васильевича и лишь усугубили то подавленное состояние, в котором он находился.