Цыганские сказания (СИ) - Мазикина Лилит Михайловна. Страница 53

Время от времени я оборачиваюсь, чтобы насыпать на след перца: не знаю, помогает ли такое сбивать «белых волков», но очень надеюсь. Я попросила перечницу к ужину и показательно обильно перчила обычные сосиски с тушёной капустой. Доктор Копыто не удивился, наверное, списал на пищевые капризы беременных.

Странно. Я так и не начала себя чувствовать беременной. Живот ещё не начал расти, ничего особенного из еды не хочется, никакого утреннего токсикоза. И никакого ожидания чуда, как показывают в кино. Я просто знаю, что внутри меня — будущий ребёнок, кровь от крови моей. И я цокаю каблучками по рассветному Будапешту не из любви к нему: суток на рождение какого-либо чувства мне не хватило. Я просто хочу выбора. Настоящего. Моего. А для этого мне нужна информация, а не чужие страхи. Тем более что у меня, кажется, есть время. И возможность в любой момент сдаться на милость врачей службы безопасности.

А главное, удача всё ещё со мной. И даже много! Должно быть, сколько-то везения высвободилось, когда монахи себя порешили. Сердце Луны замечательно скрывало меня, пока я шла по дворцу и немного дальше. Нигде я не споткнулась, и ни одна дверь не оказалась заперта для меня: несмотря на ранний час, постоянно находилось, за кем проскальзывать тенью. Один раз меня даже выпустили вместе с кошкой-мышеловкой.

Жаль, что простынь в итоге пришлось засунуть в мешок из наволочки, к талисманам, с которыми я не решилась расстаться. Хоть один дополнительный слой ткани был. Кажется, уже скоро декабрь. С утра подморозило, крошечные лужицы, превратившись за ночь в ледяные пластинки, похрустывают под ногами. Воздух от закрытых окон звонкий: стук каблучков так и разносится по улочкам и переулкам старой Буды. Кроме него, слыхать только шарканье дворницких мётел. Наверное, от холода — а мне без верхней одежды холодно до всплесков дрожи — настроение должно быть мрачным, а из-за побега, который вот-вот обнаружат, и тревожным, но мне весело, и всё тут. Улыбка от уха до уха, и под ноги смотреть не получается: тянет лицо к небу поворачивать.

Ни геллера в карманах — только несколько мотков серебряных струн. Никаких документов и оружия. Никакого убежища. Ни одного союзника.

Свободна, как никогда. Потому что даже из дома матери брат прогнал меня с заточкой и деньгами. Помнится, первое, что я купила, были золотые серьги колечками.

Кстати, серёг у меня тоже нет, одни только дырки в мочках ушей.

Вывози меня, кривая цыганская удача, я тебе потом водки поставлю!

Я и сама как будто водки хряпнула.

Цок-цок-цок каблучки. Мешок из руки в руку, чтоб отдохнули пальцы и кисть. Стены старых, вековых «прибыльных» домов исчерчены трещинами чёрных безлистых веток — ещё при юности Отто Доброго засаживали города Империи каштанами. Сейчас их почти все обрезают, чтобы провода не задевали, остаётся несколько веток на дереве; будто ребёнок рисовал. Зловеще. Весело. Голова кружится, словно передышала кислородом — откуда в городе кислород? — да ещё и зимой... Цок-цок-цок. Цок-цок-цок. А город-то и закончился.

И никакого камня перепутного: направо пойдёшь — славу добудешь, налево... Впрочем, нет ни направо, ни налево. Дорога одна, вперёд, асфальтовая. Слева — пустырь, справа — пустырь. А на дороге к обочине старенькие «Икаруши» жмутся. Взять бы билет и уехать — куда они там едут, в деревню? Нельзя мне в деревню, что я там узнаю? Да и в кармане — полно серебра, а билет не купишь. Всё, конец сказки. Надо поворачивать и назад, а не хочется: как будто это означает возвращение именно во дворец. Или пора сдаваться? Беременная, нервы не выдержали, Кристо с Тотом даже разоряться не будут.

— Что встала, окаянная... Если мамку ждёшь, отойди с дороги, а нет, так очередь займи, а людям не мешайся... Пошли девицы, срам один — только от святыни, и уже платок с головы долой. Никакого благочестия, только бы лохмами крашеными посветиться.

Я не знаю, от чего ошалеваю больше — от резких тычков, сдвигающих меня с дороги, или от того, что незнакомая мне пожилая женщина бормочет по-галицийски. Я привыкла считать этот язык родным, но в Будапеште говорила только по-немецки и по-цыгански. Конечно, передвижение по Империи абсолютно свободно, галицианина можно встретить хоть в столице, хоть в сербской деревушке, хоть в прусском порту — и всё же звук родной речи потрясает меня, как что-то почти неправильное.

Старушка бредёт себе к автобусам, а меня уже минуют две женщины, поминутно зевающие, хмурые с недосыпу; они тоже говорят по-галицийски, и их речь мне кажется даже страньше, чем у той, первой.

Страньше. Страньше! Верное слово. Я оглядываюсь — по окраинной улочке растянулось целое шествие из сонных женщин и девушек. Все, как одна, в простых кофтах и шерстяных юбках — немудрено, что старушка приняла меня за свою. И говорят они не по-галицийски, а на польском. Потому и звучит «неправильно». Это же странницы, паломницы до святых мест из Республики! Вон и платочки белые у каждой на голове в знак смирения повязаны.

Даже не думай, Лиляна. Ни о чём не думай, слышишь?! Знаю я тебя, как начнёшь раздумывать да прикидывать, тут и залипнешь! Так что просто сделай это. Два шага в сторону. Открыть наволочку-мешок. Простыня, хоть и льняная, но очень тонкой нити — оторвать кусок поквадратней, сложить наискось да на голову. И концы под подбородком связать.

Ой, Лиляна, что ты делаешь?! А если билеты надо показывать? А документы на границе проверять будут?! Ой-ой...

Да цыганка я или нет? Самые злые чары у цыганочки на языке, разве нет? Уболтать, улестить, разжалобить, с три короба наврать, одним словом — зубы заговорить!

Хоть потом рыдать не придётся, что даже не пробовала, а ведь могла, могла!

Странницы не делятся на группы, как я боялась, а мнутся и маются возле автобусов, то болтая со знакомками, то прохаживаясь, подёргивая плечами от холода. Ни на одной нет куртки или плаща, видимо, для пущего смирения. У некоторых даже вместо нормальной обуви сандали на верёвках или кожаных полосках, грубые, такие в монастырях продают желающим попоститься покрепче. Мои ботильоны тут ни к селу, ни к городу, но паломницам, похоже, до того и дела нет. Вставать-то на восходе несладко, даже если светает, как сейчас, часов в семь. Организм не любит думать, который час, он смотрит, как давно солнце встало. А уж если накануне молились допоздна или так, за разговорами сидели — тут совсем не до чужих ног.

Где-то в восемь автобусы открывают двери, и мы вползаем внутрь единой зевающей массой — не могла я не заразиться, когда всем вокруг рты раздирает. Мне удаётся залезть в самый дальний уголок; я приваливаюсь к стенке, закрывая глаза. Сначала я просто хочу сделать вид, что задремала; но я всю ночь ворочалась в постели зря, так что тут просто проваливаюсь в сон. Чёрный, сладкий и тяжёлый, без видений. По крайней мере теперь-то я знаю, куда иду — просто потому, что в Польской Республике есть только один человек, которому я могу задавать вопросы и получать на них ответы. Даже странно, что я не подумала о ней сразу! Ведь библиотека Марчина Твардовского, которую я столько раз нежнейше вспоминала, осталась на Никту. Да и сама Никта знает многое: она, как в сказке, лесная ведьма и к тому же мёртвая жрица. Единственная мёртвая женщина, о которой я знаю, что смогла выносить и родить ребёнка. Кто, кроме неё, может в таком разбираться?! Я то просыпаюсь от тряски, то проваливаюсь обратно в сон. Не представляю, как буду пересекать границу. Меня уже точно ищут. Я уехала от Никты в Олиту, меня подвёз галицийский дальнобойщик-цыган по прозвищу Двастакана. Мы ехали на север, это точно. Значит, Никта в одном из лесов к югу от Олиты. Как бы богомолицы не свистнули мешочек, пока я сплю. Я ведь и пошевелиться не смогу после того, как проснусь. У меня нет с собой ни кофе, ни колы, ни таблеток. Потому что я свободна. Совсем к югу будут белорусские земли, а Марчин выкрал меня из польской деревни. Или я ошибаюсь? В предыдущей деревне все точно говорили только по-польски, а в той мы видели только одного мужика, владельца гостиного дома, и он был так пьян, что я вообще не разбирала, что он бормочет. Автобус наполнен гулом, паломницы делятся впечатлениями от поездки и, кажется, подоставали еду. У меня нет еды. Надо считать от Никты. Адомас был из местной деревни. Но его семья была единственной литовской. Остальные были, значит, поляки. Или белорусы с поляками пополам? Что же я его не расспросила? Надо купить карту. На что? Ни геллера в кармане. И милостыню просить нельзя, в полицию уведут, а я без документов. Главное, границу пройти нормально. В туалет хочется, сколько мы уже едем? Я всё равно не могу сейчас встать, надо терпеть. Соседка селёдку ест, зараза: как хочется хотя бы кусочек! Может, погадать ей? Запрещено ли гадать на улицах? В детстве у меня замечательно выходило. Правда, зарабатывала я, как говорится, один медный звон. А мне нужна не только карта. Поесть, хотя бы чуть-чуть. Попить, ой, как пить захотелось! Вся жидкость организма, кажется, ушла в мочевой пузырь и сидит там. Какая-нибудь шаль нужна, хоть бы от старьёвщика, замотаться поверх кофты: мне нельзя мёрзнуть. Нож бы ещё. Моего в шкафчике в лазарете не оказалось. Кристо со мной точно теперь разведётся, потому что не дело: жена появляется, жена исчезает. Так бы выдержал, но я же ничего не объясняю. Будто объяснишь тут! Его, бедолагу, по следу моему пустят. Не Катарину же, ей всего четырнадцать. Через два месяца пятнадцать будет. Или три? Не пустят её, снова будет Кристо. Сыпать перец на след. А если он сразу поедет к замку Твардовского? Он помнит, где замок? Трясёт. Как же долго... Долго... Долго...