Война амазонок - Бланкэ Альбер. Страница 13

– Имя! Ради самого неба назовите мне эту особу!

– Это такой человек, которого вы бесполезно будете вызывать на дуэль. В ответ он прикажет зарезать вас.

– Неужели вы думаете устрашить меня?

– Разумеется, нет, но вы забываете, что я люблю вас.

– Герцогиня, – настаивал Бофор с возрастающею энергией, – мне надо знать имя этого человека.

– До свидания, герцог, – сказала она, высвобождая свою руку из его руки. – Если вам непременно хочется узнать это имя и если коадъютор – он тоже любит вас, потому что нуждается в вас – откажется назвать вам этого человека, то обратитесь к герцогине Лонгвилль.

– К герцогине?…

– И не забудьте, что я вас жду в полночь.

Герцогиня Монбазон наградила его самой очаровательной улыбкой, и Бофор простился с ней, поцеловав ее руку с видом нежнейшей страсти, хотя далеко не разделял ее.

«На этот раз, – думал он, глядя вслед прекрасной и величественной герцогине, которую приветствовали со всех сторон самые знатные и красивые юноши, – кажется, кинжалом хотят действовать против меня – беда грозит, надо остерегаться!»

Глава 7. Начало справок

Герцог Бофор довольно узнал относительно истории в «Красной Розе» и не считал нужным говорить о том с коадъютором.

Гонди, по обыкновению, приветливо встретил Бофора, которого описывает в своих «Записках» каким-то картонным паяцем, плясавшим под его дудку, когда только ему было угодно дергать пружину.

Коадъютор, некогда простой аббат Поль Гонди, был известен открытой борьбой с кардиналом Ришелье, дело он вел так ловко, что не сложил тогда же своей головы. Благодаря этому случаю он вообразил, что обладает силой, чтобы победить Мазарини.

Но его удальство, отвага, его рассчитанная смелость были лишены последовательности, непоколебимой настойчивости, посредством которых министр Анны Австрийской в конце концов всегда обуздывал всех своих противников.

Со времени знаменитого дня Баррикад, героем которого был Гонди, он, конечно, не канул в неизвестность, однако много потерял в своем значении. Он поддерживал сношения со столичными приходскими священниками, через которых сохранял влияние на народ и власть над двадцатью или тридцатью тысячами удальцов, готовых под звон его золота вылезти из своих трущоб.

Известно, что ночью на 6 января 1649 года королева бежала в Сен-Жермен, увезя с собой и маленького короля. Двор последовал за ними, и оттуда хитрый кардинал надеялся восторжествовать над парламентом.

Молва об этом еще до рассвета разлилась по всему Парижу. Ярость и ужас достигли крайних размеров. В то время хлеб привозили каждое утро из Гонесса, и вдруг стало известно, будто принц Кондэ высказал мнение, что надо приостановить доставку хлеба в Париж.

Коадъютор решился воспользоваться народным волнением. Не покоряясь просьбам королевы присоединиться ко двору в Сен-Жермене и не тревожась мыслью, что окажется виновным в неповиновении ее величеству, он огласил свое намерение уехать из Парижа.

Тактика его удалась как нельзя лучше: едва его карета выехала из архиерейского дома, как лошади были мигом выпряжены, и уличные торговки вынудили его пересесть из кареты в наскоро сделанные носилки, которые они сами потащили с громкими криками:

– Да здравствует коадъютор! Он наш родной отец! Мы не выпустим его из Парижа!

Раз утвердив свою власть законным порядком, Гонди думал, что нет ни партий, ни принцев, ни королей, которые не считали бы за счастье вести с ним переговоры, как равные с равным.

Конечно, впереди него стоял герцог Бофор, которого двор в насмешку прозвал Рыночным королем, но не коадъютор ли, по существу, царствовал в Париже?

Он хвастался, что может вертеть герцогом Бофором как и когда ему угодно, послать его туда, где надо будет воспламенить поохладевший восторг, или подучить его сделать какую-нибудь нелепость, предоставляя себе случай исправить ее блестящим образом.

Герцог Бофор и видел и угадывал это, но у него тоже был свой план.

Гонди вертел и советником Брусселем, когда имел надобность приводить в волнение парламент. Это тот самый Бруссель, который был арестован в начале Фронды, что послужило коадъютору поводом к первому разрыву с двором.

Проповеди, куплеты, милостыни, пасквили в стихах и прозе – все способы были употреблены этим неутомимым честолюбцем, чтобы только сохранить в руках своих власть, которой он умел пользоваться и употреблять во зло. Но он совершил непростительную ошибку, заставив произнести приговор Мазарини и указав в нем причины изгнания. Эти причины так же относились к нему, как и к министру Анны Австрийской.

В продолжение трех месяцев он держал в руках пружины, приводившие в действие всю эту кукольную комедию, все двигались по его воле: принцы, вельможи, граждане, народ и бродяги. Но после этого он имел неблагоразумие призвать на помощь испанцев, впустить в королевство этих самых беспощадных врагов Франции и короля со времен Карла V.

Но если парижане, в сущности, любят возмущения и суматоху, то еще скорее это надоедает им и утомляет их. Немного прошло времени, а предводители партий должны были понять по общему ропоту, разорению купцов и нищете ремесленников, что дело плохо, и потому не замедлили объявить, что готовы приступить к примирению.

Мазарини, искусный дипломат, представил все так, что первый шаг к примирению делает королева.

По заключении мира коадъютор сумел так ловко вывернуться, что вышло, как будто он приготовил возвращение короля, и народ не замедлил присоединить к восклицаниям: «Да здравствует король!» и другое приветствие: «Да здравствует коадъютор!» Торговля приняла обычный оборот, и печеный хлеб из Гонесса неукоснительно доставлялся в столицу.

Когда принцы были арестованы и заключены в Бастилию, когда друзья коадъютора получили всевозможные награды и должности, Гонди дал понять, что он один забыт. Ему полагались: во-первых, красная шапка, во-вторых, портфель министра. Но не таков был кардинал Мазарини, чтобы допустить свое смещение.

Опять война – теперь война за министерский портфель.

Вот на чем остановились события, когда начался наш рассказ.

Из всего этого видно, что коадъютор вполне принадлежал к школе Ле Моффа, и, чтобы добыть звание министра и шапку кардинала, он готов был поживиться и с наших и с ваших, следовательно, был для всех самым опасным человеком.

Бофор разгадал его и потому приближался к нему не иначе как с предосторожностями, которые требуются при встрече с хищным зверем или ядовитой змеей, но внешне выказывал ему свое самое простодушное доверие.

У Бофора тоже хватало двуличности, но в груди его билось сердце не себялюбца и не честолюбца.

– Любезный Гонди, – сказал Бофор после обычных приветствий, – вам известно час за часом все, что происходит в вашей епархии.

– И во Франции, – добавил коадъютор, самодовольно поглаживая подбородок.

– Не можете ли вы мне сказать…

– …Какой наглец осмелился в прошлую ночь прикинуться герцогом Бофором, надев великолепный белокурый парик?

– Так это правда? Неужели до этого уже дошло?

– Ваше высочество, дерзость очевидна, и исполнитель такого подвига думал, по всей вероятности, что большой беды не будет, если прибавить еще один грешок на душу удальца, который так справедливо гордится своим происхождением от короля-волокиты.

– Гонди, – сказал герцог, вспыхнув, – вы употребляете во зло право, которое вам дает наша дружба.

– Нет, и в доказательство тому вы не узнаете имени этого наглеца.

– Так, значит, правда, что вы не хотите подвергать опасности мою шкуру, когда дело идет о моей чести.

– Глупости, любезный герцог, глупости! Предоставьте черному народу драть себе глотку. Истинно говорю, на это не стоит обращать внимания. Народом надо пользоваться для своих выгод, но никак не должно признавать его себе подобным.

– Позвольте, – сказал Бофор возмущенно, – в народе есть люди, достойные уважения, и я готов всюду и всегда воздавать им должное почтение.