Я буду любить тебя... - Джонстон Мэри. Страница 37

Те, кто прибежал на зов Карнэла, стояли уже на самом краю причала; до меня донесся голос начальника стражи, приказывающий нам остановиться. Не дождавшись ответа, он выхватил пистолет и выстрелил, пробив пулей мою шляпу, затем схватил второй и выстрелил снова. Мистрис Перси, до сих пор сидевшая тихо, не причиняя мне ни малейших хлопот, вдруг шевельнулась. Только на рассвете я узнал, что вторая пуля оцарапала ей руку, так что рукав пропитался кровью.

— Нам надо поторапливаться, — заметил я со смешком. — Если вы, ваше преподобие, подержите румпель и присмотрите за этим господином, который благодаря вам стал нашим попутчиком, то я тем временем подниму парус.

Я сделал шаг к мачте, и тут лежащий на дне гик [97] вдруг поднялся сам собой. Медленно и величественно передо мною развернулся треугольный парус, посеребренный луной, — огромное белое крыло, которое сейчас понесет нас неведомо куда. Я застыл на месте, мистрис Перси судорожно глотнула воздух, Спэрроу издал возглас восхищения.

Все мы ошеломленно смотрели на белое полотнище, будто это было некое чудовищное крыло, наделенное жизнью.

— Паруса сами собой не подымаются! — воскликнул я, бросаясь к мачте. За нею, скорчившись, притаился человек: я узнал бы его и без лунного света. Бог свидетель, я так часто видел его в этой позе, когда мы, подстерегая зверя или врага, вместе сидели в засадах или, наоборот, прятались, затаив дыхание, боясь, как бы его звук нас не выдал. Да, странная у меня подобралась компания — священник, который прежде был актером, соперник, пытавшийся меня отравить, слуга, пытавшийся меня заколоть, и жена, которая была мне женой только по названию.

Дикон встал, откинул голову назад и прислонился спиной к мачте с той смесью покорности и вызова, которая была так хорошо мне знакома.

— Если вы мне прикажете, сэр, я сейчас спрыгну и доберусь до берега вплавь, — сказал он наполовину брюзгливо, наполовину… не знаю как.

— До берега тебе не доплыть, — отвечал я, — и ты отлично знаешь, что я больше никогда ничего тебе не прикажу. Хочешь — оставайся здесь, хочешь — иди на корму.

Я вернулся на корму и взял у Спэрроу румпель. Лодка была уже на середине реки, ветер и течение мчали ее вперед, будто сухой осенний лист. Вскоре крики и огни факелов остались далеко позади, мы миновали темный город и безмолвный форт, «Счастливое возвращение», устало колыхавшееся на волнах, и мелкие суда, что стояли у нижней пристани. Впереди неясно вырисовывался огромный корпус «Санта-Тересы». Мы проплыли от нее так близко, что даже слышали, как свистит ветер в ее снастях. Наконец и она осталась позади, теперь перед нами расстилался пустынный простор реки, серебряный, когда светила луна, или чернильно-черный, когда ее закрывала одна из бесчисленных туч.

Моя жена запахнулась плотнее в плащ и, откинувшись на спинку кормовой скамьи, где она сидела рядом со мною, подняла взгляд на яростное сумрачное небо. Дикон сидел в стороне и помалкивал. Спэрроу наклонился над королевским фаворитом, лежавшим на дне лодки, и уложил его на скамью перед нами. Луна ясно осветила его распростертое тело; думаю, она никогда еще не изливала свой свет на человека более красивого и более порочного. Он лежал не двигаясь, пышно одетый, прекрасный, как Эндимион под взглядом Селены [98]. Воспитанница короля взглянула на него и отвела глаза.

— У него на лбу преогромная шишка от удара о скамью, — заметил пастор, — но для жизни это неопасно, и он еще долго будет позорить человеческий род. Надо думать, последователям Платона [99], мнящим, что приятная наружность свидетельствует о красоте души, никогда не приходилось иметь дел с этим господином.

Предмет нашего разговора пошевелился и застонал. Спэрроу взял его руку и пощупал пульс.

— Пульс довольно слабый, — сказал он. — Будь удар чуть-чуть покрепче, и королю пришлось бы ждать своего любимца до судного дня. Нам бы от этого было только лучше, потому что с таким спутником хлопот не оберешься, но я все равно рад, что не убил его.

Я бросил пастору свою флягу:

— Здесь чистое бренди, яда нет. Дайте ему выпить.

Спэрроу влил в горло милорда спиртное и плеснул ему в лицо пригоршню воды. Карнэл сел и огляделся. Он еще не до конца пришел в себя и с недоумением смотрел на грозовые тучи, на парус, на бурлящую реку и темные фигуры, сидящие вокруг него.

— Никколо! — крикнул он резко.

— Его здесь нет, милорд, — ответил я.

При звуке моего голоса он вскочил на ноги.

— Я бы посоветовал вашей милости сидеть смирно, — заметил я. — Ветер очень сильный, а мы идем под парусом. Если вы будете так скакать, то перевернете лодку.

Он машинально опустился на скамью и поднял руку ко лбу. Я смотрел на него с любопытством и думал о том, какую странную штуку сыграла с ним судьба.

Наконец он перестал щупать свой лоб, медленно перевел дух и выпрямился.

— Кто из вас бросил меня в лодку? — спросил он.

— Эта честь выпала мне, — ответствовал пастор.

Королевскому фавориту нельзя было отказать ни в храбрости, ни в умении проигрывать. Сейчас он сделал самое лучшее, что только можно было сделать в его положении, — рассмеялся.

— Черт возьми, — вскричал он, — в жизни не видывал более забавной комедии! Скажите, капитан, какой у этой пьесы будет финал: смешной или кровавый? И предусмотрено ли в ней убийство?

Он смотрел на меня без всякого страха, уперев одну руку в бок, а другой подкручивая усы.

— Не все из присутствующих убийцы, милорд, — ответил я. — В настоящее время вам не грозит никакая опасность, кроме той, что угрожает нам всем.

Он поглядел на тучи, облегающие небо все плотнее, громоздящиеся все выше, на гнущуюся под ветром мачту, на черные волны, временами перехлестывающие через борт, и тихо пробормотал:

— Хватит и этого.

Я кивком подозвал к себе Дикона и, передав ему румпель, подошел к мачте, чтобы взять риф [100]. Когда я возвратился на свое место, Карнэл заговорил опять:

— Куда мы плывем, капитан?

— Не знаю.

— Если вы в скором времени не уберете этот парус, мы все окажемся на дне реки.

— Есть места и похуже, — ответил я.

Он встал со своей скамьи и, осторожно ступая, перешел поближе к мистрис Перси.

— Неужто холод и буря милее вам, леди, чем тепло, надежный кров и любовь, которая оберегала бы вас от опасностей, а не ввергала бы в них? — шепотом проговорил он. — Разве не хотели бы вы сейчас сидеть не на этих грубых досках, а на бархатных подушках в капитанской каюте «Санта-Тересы»? Не хотели бы сменить этот мрак на ее яркие огни, этот холод на ее тепло, куда не проникало бы ненастье и где царила бы любовь?

Его наглость рассердила меня, — но вместе с тем и рассмешила.

Однако жена моя повела себя иначе — она отпрянула назад, пока не уперлась спиной в румпель. Наше бегство, топот погони, боль от раны, о которой она никому не сказала, ужас, испытанный ею, когда на мачте, словно по волшебству, сам собой развернулся парус, зрелище ненавистного ей человека, который только что лежал перед нею в лунном свете будто мертвец, ледяной холод, бурная ночь — неудивительно, что самообладание на время ей изменило. Я почувствовал, как ее рука коснулась моей.

— Капитан Перси, — прошептала она со всхлипом.

Я перегнулся через румпель и обратился к фавориту:

— Милорд, — сказал я, — учтивое обхождение с пленными — это одно, а развязность и дерзкие речи — нечто совсем другое. Корма этой лодки несколько перегружена, и ваша милость весьма меня обяжет, если перейдет на нос, где места более чем достаточно.

Его черные брови сдвинулись.

— А что, если я откажусь? — спросил он надменно.

— На этот случай, — отвечал я, — у меня есть веревка, к тому же мне на помощь придет джентльмен, который сегодня ночью один раз уже сгреб вас в охапку и поднял, как младенца, невзирая на все ваше сопротивление. Вместе мы свяжем вас по рукам и ногам и уложим на дно лодки. А если будете доставлять слишком много хлопот, то под боком всегда есть река. Послушайте, милорд, здесь вам не Уайтхолл. Мы люди отчаянные, находимся вне закона, королю больше не подчиняемся и его любимцев не боимся. Итак, как вы поедете: в путах или без них? Потому что либо так, либо эдак вам все равно придется поехать с нами.