Я буду любить тебя... - Джонстон Мэри. Страница 38

Его лицо выразило ненависть и бешеную ярость. Потом он рассмеялся злым деланным смехом и, пожав плечами, отправился на нос, чтобы составить компанию Дикону.

Глава XX

В которой наше положение становится отчаянным

— Господь всемогущ и на суше и на море, — сказал священник. — Море — Божье, и мы — Божьи. Ничто не случится с нами без его воли.

Говоря, он бесстрашно смотрел в черный зев огромной волны, чей пенный гребень навис над нами, грозя погибелью. Волна разбилась, лодка уцелела. Взлетая на гребень очередной катящейся гряды, мы смотрели на север, на юг, на запад, на восток и везде видели одно и то же: тяжкие свинцовые валы, беспрестанно вздымающиеся, беспрестанно разбивающиеся, серое небо, клочья серого тумана и непроницаемую мглу, скрывающую горизонт. В какой части залива мы находимся и куда нас несет — в открытое море или к смертоносным прибрежным рифам, — этого мы не знали. Зато знали, что обе наши мачты смыты за борт, что нам надо безостановочно вычерпывать воду, чтобы не пойти ко дну, что сила ветра, казалось, уже достигшая всех мыслимых пределов, продолжает нарастать, а волны, швыряющие нас то вверх, то вниз, становятся все выше и выше.

Когда на рассвете мы вышли из реки в залив, парус был еще поднят. Час спустя, проплыв мыс Утешения, мы убрали его, но едва мы успели это сделать, как мачта рухнула в море. С тех пор прошло уже много часов.

Ничто так не объединяет людей, как общая опасность. Нам было недосуг делать различие между другом и врагом, все как один сражались против стихии, стремящейся нас поглотить. Каждый усердно вычерпывал воду, каждый, скорчившись, окоченелыми руками цеплялся за планшир [101] и скамейки, когда перед лодкой, грозя ее накрыть, вставал новый чудовищный вал. Мы все были в одинаковом положении, все одинаково трудились и одинаково страдали, с той только разницей, что Спэрроу и я взяли на себя заботу о мистрис Перси, не прося помощи у остальных.

Воспитанница короля сносила все без единой жалобы. Она продрогла, страх и непрестанное напряжение измучили ее, она была ранена. Смерть поминутно заносила над нею свою руку, но она бестрепетно глядела ей в лицо, и на устах ее играла улыбка. Если бы, сломленные усталостью, мы вдруг решили сдаться и покориться судьбе, ее взгляд заставил бы нас оставить эту мысль и продолжать борьбу до последнего дыхания. Она сидела между Спэрроу и мною, и мы, как могли, старались защитить ее от заливающих лодку волн и пронизывающего ветра. Когда рассвело, я заметил кровь на ее рукаве; я разрезал ткань, промыл рану вином и перевязал.

В награду мне хотелось прижаться губами к ее лилейно-белой, с голубыми прожилками руке, но я этого не сделал. Когда неделю назад я сложил в лодке запас пищи и воды и спрятал ее у заброшенного причала, я думал, что, если в конце концов моя жена захочет бежать, мы с нею попытаемся достичь залива и, пройдя между мысами, поплывем на север. В штормовом ноябрьском море в открытой лодке у нас был, пожалуй, один шанс из ста добраться до Манхэттена и голландцев [102], которые могли дать нам приют, а могли и отказать. Жена моя в самом деле решилась бежать, и мы были в заливе, но наш единственный шанс был утрачен. Этот бесконечный, тускло-серый, холодный обволакивающий туман станет нашим погребальным покровом, а море — нашей могилой.

День миновал, наступила ночь, а мы по-прежнему сражались с морем, и ветер по-прежнему гнал нас неведомо куда. Ночь прошла, снова наступило утро, а мы все еще были живы. Теперь жена моя лежала у моих ног, положив голову на узел, прихваченный из дома пастора. Слишком ослабевшая, чтобы говорить, измученная холодом, болью и страхом, она молча ждала смерти, которая одна только могла принести ей тепло и новую жизнь, но рыцарский дух горел в ее глазах все так же, и когда я наклонялся к ней и смачивал ее губы вином из фляги, она улыбалась. В конце концов она впала в забытье и начала бредить, лепеча что-то о цветах и летних днях. Глядя на нее, я чувствовал, как холодная стальная рука медленно сжимает мне сердце. По щекам пастора текли слезы. А тот, кто омрачил ее юную жизнь и обрек на все это, глядел на нее безотрывно, и лицо его было мертвенно-бледно.

Между тем чугунное небо понемногу просветлялось, пока не сделалось светло-серым, как кожа покойника. Ветер ослабел, однако волны по-прежнему вздымались как горы. Мы то балансировали на головокружительной высоте, подобно чайкам, которые, крича, носились теперь рядом с лодкой — и тогда над нами и вокруг нас было одно только небо, то проваливались в глубокие пропасти со стенами из темно-зеленого стекла. Неожиданно ветер стих, поменял направление и вновь задул с прежней силой, словно отдохнувший великан.

Вдруг Дикон вздрогнул, приложил ладонь к уху, потом рывком вскочил на ноги.

— Там буруны! — закричал он хриплым голосом.

Мы тоже прислушались. Он был прав! Едва слышный угрожающий гул сменился отдаленным ревом, и этот рев приближался, становился все громче.

— Это песчаные острова напротив мыса Чарльз, сэр! — крикнул Дикон.

Я кивнул. Мы оба знали, что слова здесь не нужны.

Небо все светлело, и вскоре на том месте, где должно было находиться солнце, проступило тускло-желтое пятно. Туман рассеялся, обнажив угрюмый простор океана, и прямо перед собою мы увидели два крошечных острова, две горстки песка; по одну их сторону бушевало открытое море, по другую виднелась полоса более спокойной воды, огороженная солеными болотами и песчаными отмелями. На островках росли редкая жесткая трава и несколько чахлых деревьев, простирающих ветви в сторону берега, прочь от океана. Больше там не было ничего. Над островами, болотами и отмелями кружили мириады крупных белых чаек, и от их пронзительных, странных криков, заглушаемых грохотом волн, море, небо и жалкие клочки суши казались еще сумрачнее и печальнее.

На обращенный к океану, усыпанный ракушками берег ближайшего островка стремительно набегали длинные валы прибоя, а между ним и нами таилась мель, о которую с ревом разбивались громадные буруны. Ветер гнал нас прямо на нее. Один миг смертельной опасности и мель крепко схватила лодку, чтобы держать ее, пока волны будут вышибать из нас дух. Лодка накренилась, и весь корпус ее, от носа до кормы, задрожал. Волны одна за другой словно тараном били в ее борт, окатывая нас брызгами и пеной, но дерево пока выдерживало натиск, и мы все еще оставались живы. Сколько времени еще протянет наше суденышко, мы не знали, но знали, что недолго. Крен оказался не очень велик, и мы могли осторожно передвигаться с места на место. На борту были веревки и топор. Орудуя им, я разломал скамейки и вместе с Диконом связал из них небольшой плот. Когда он был готов, я взял жену на руки, уложил на него и привязал веревкой. Она улыбнулась мне как ребенок и закрыла глаза.

— Я собирала в лесу первоцветы и очень устала, — сказала она. — Я немного посплю здесь на солнышке, а потом сплету вам венок.

Время шло, а скрипящие вздрагивающие доски все держались. Ветер приутих, небо из серого стало голубым, и на нем ярко засияло солнце. Вскоре волны сделались чуть ниже, их удары — слабее. Перед нами забрезжила надежда. Для хороших пловцов расстояние от отмели до острова было сущим пустяком, и если лодка продержится до той поры, когда волнение на море уляжется, мы сможем добраться до берега вплавь. Что мы будем делать на этой бесплодной, необитаемой кучке песка, где нет ни пищи, ни пресной воды, — об этом у нас не было времени задуматься. Мы помышляли лишь об одном — вновь оказаться на твердой земле.

Прошел час. Море понемногу успокаивалось. Миновал еще час — и вдруг особенно мощная волна с яростью ударила нас в борт.

— Пробоина! — закричал пастор.

— Вижу, — отозвался я, — теперь лодку разобьет в щепки.

Спэрроу встал.

— Я не моряк, — сказал он, — но когда попадаю в воду, плаваю не хуже рыбы. Бывало, что я сетовал на Господа за то, что меня, скромного, небогатого умом проповедника, он наделил силой и наружностью какого-нибудь героя древних времен, а бывало, что благодарил его за дарованную мне силу. Сейчас я благодарю его! Капитан Перси, если вы доверите мне свою жену, я благополучно доставлю ее к берегу.