Я буду любить тебя... - Джонстон Мэри. Страница 40

Я остановился как вкопанный и протер глаза. Застывший на спящем океане, он был похож на сон. Его мачты и такелаж чернели на бледном небе, корпус был наполовину скрыт лежащим на море туманом. Водоизмещение корабля достигало, пожалуй, трехсот тонн, он был весь черный, двухпалубный, с очень высокими полубаком [105] и полуютом [106] и множеством пушек. Я перевел взгляд на берег и увидел вытащенную на песок шлюпку со сложенными в ней веслами.

Между мною и косой за полоской травы и ракушек высились дюны. Невидимый с моря за этими столь удачно расположенными взгорками, я сколь мог бесшумно прокрался наверх, пока не очутился прямо над шлюпкой. Тут я услышал голоса. Я поднялся еще выше, встал на колени и, раздвинув высокую жесткую траву, росшую во впадине между двумя буграми, осторожно поглядел вниз. На песчаной косе двое человек рыли могилу.

Они копали с лихорадочной поспешностью, выбрасывая песок во все стороны и ругаясь последними словами.

Оба были дюжие молодцы с самыми злодейскими рожами, и оба одеты донельзя странно. На одном была рубаха из грубого коленкора, голова была повязана грязной тряпкой — и вместе с тем он щеголял в бархатных штанах, а пот с лица отирал вышитым носовым платком. На другом, венчая драные латаные лохмотья, красовался пышный гофрированный воротник, а с выглядывающего из прорехи голого плеча свисал дорогой плащ из шелкового репса на тафтяной подкладке. Рядом с двумя могильщиками лежал длинный белый сверток.

По мере того как они копали и бранились, заря все разгоралась.

Небо на востоке из серого стало бледно-розовым, из розового — малиново-золотым. Туман над водой растаял, и море стало огненно-алым.

С корабля спустили две шлюпки, и они быстро поплыли к косе.

— Наконец-то, — проворчал один из могильщиков, тот, у которого была разбитая голова и бархатные штаны.

— Долго же они тянули, — сердито добавил второй. — А ты торчи на этом проклятом острове наедине с мертвецом, да еще в такой час, когда привидениям полное раздолье. Брать на абордаж корабль мне нипочем, но ночью, до петухов, копать могилу, да еще когда рядом с тобой лежит покойник, — это уж чересчур! Почему нельзя было пристойно и благородно похоронить его в море, как остальных?

— Потому что такова была его воля, — отвечал первый могильщик. — Когда он понял, что умирает, то захотел, чтобы мы на всех парусах убрались из золотых южных морей и схоронили его в такой земле, где золота нет и никогда не будет. Может, он думал, что на морском дне, от Багамских островов до Картахены, его поджидают те, кого он туда отправил, пока был жив, а ведь их было ох как много. И потом, капитан Пэрдайс говорит, что опасно перечить предсмертной воле покойного и надо уважить его в последний раз.

— Что-о? Капитан Пэрдайс? — завопил оборванец в гофрированном воротнике. — Это кто же выбрал его капитаном, черт его возьми?!

Обладатель бархатных штанов перестал копать и рывком выпрямился.

— Кто выбрал его капитаном? Команда — вот кто его выберет! Если не он, тогда кто?

— Рыжий Джил — вот кто!

— Рыжий Джил? Ну нет! Тогда уж лучше выбрать Испанца!

— Испанец бы сошел, не будь все мы, остальные, англичанами. Правда, свое племя он на дух не переносит, и если б ненависть к испанцам делала человека англичанином, он стал бы им давным-давно! — Головорез с разбитой головой зычно захохотал.

— Слушай, а помнишь тот барк [107], что мы захватили возле Порто-Белло, ну тот, с ихними попами на борту? Ха-ха-ха!

Громила в гофрированном воротнике ухмыльнулся:

— Еще бы! Небось, эти padres [108] и посейчас не забыли, что он с ними вытворял, и теперь ад кажется им местом отдыха. Ну, кажись, все. По мне, яма уже достаточно глубокая.

Они оба вылезли наверх. Один сел на корточки в изголовье могилы, вытирая физиономию своим изящным платочком, а второй, картинно запахнувшись в щегольской плащ, встал рядом, расставив грязные босые ноги.

Между там спущенные с корабля шлюпки уже заскребли днищами по песку, и сидевшие в них пираты, выскочив, вытащили их на берег.

— Второго такого капитана нам уже не сыскать, — изрек тот, что сидел в изголовье могилы, и скорбно поглядел на неподвижный белый сверток.

— Святая правда, — подтвердил его сотоварищ, испустив шумный вздох. — Превосходный был человек! Ни перед чем не останавливался: мирянин или поп, мужчина или женщина, доброе золото или паршивое серебро — ему было все едино. Жаль, что его с нами больше нет!

— Эх, вот бы заполучить такого капитана, как Керби, — вздохнул первый могильщик.

— Керби нынче плавает возле Летних островов, — отвечал на это второй. — К нам, в Вест-Индию, он теперь заявляется редко.

Молодчик с разбитой головой расхохотался:

— Зато когда заявляется, то шума от него дай Бог!

— Правда, истинная правда! — с восхищением воскликнул второй разбойник и от избытка чувств выругался.

К этому времени приплывшие на шлюпках пираты — их было человек двадцать — уже успели дойти до середины косы. Впереди, в ряд, локоть к локтю, словно не желая отстать друг от друга ни на дюйм, шагали трое: здоровенный верзила со зверской, иссеченной шрамами физиономией и огромной темно-рыжей бородой; высокий, похожий на испанца брюнет со свирепым выражением лица и налитыми кровью глазами, и худощавый изящный человек с наружностью и осанкой английского джентльмена. Молодчики, шедшие следом за ними, нисколько не отличались от двух могильщиков: то же мощное телосложение, те же бандитские рожи и те же причудливые одежды. Вся компания подошла прямиком к вырытой яме и лежащему рядом с нею мертвецу. Те трое, что шли впереди и, как видно, пользовались наибольшим авторитетом, по-прежнему держась бок о бок, встали в изголовье могилы, остальные расположились в ногах.

— Покойник задал нам грязную работу, ребята, — каркающим голосом сказал Рыжий Джил, — и чем скорее мы с нею покончим и махнем обратно в Вест-Индию, тем лучше. Опускай его в могилу, братва, и дело с концом!

— А ты уверен, что именно тебе следует здесь командовать? — спросил тот, что имел внешность английского дворянина. Он был одет с безукоризненной элегантностью в черный, с серебряным шитьем костюм, и говорил тихим голосом, приятным и несколько меланхоличным, который как нельзя лучше сочетался с печальным взором его красивых, опушенных длинными ресницами глаз.

— А почему не мне? — прорычал тот, к кому был обращен вопрос, и, крепко выругавшись, добавил: — Права командовать у меня не меньше, чем у прочих, а может, и больше!

— Это утверждение небесспорно, — промолвил господин с печальным взором. — Джентльмены, здесь собрались лучшие люди команды. Кого они изберут капитаном, за тем с радостью и охотой пойдут те, кто остался на борту. Давайте же предадим покойного земле, а потом вы остановите свой выбор на одном из нас троих, причем каждый может выступить и обосновать свои права.

Закончив речь, он поднял с песка изящную витую ракушку и принялся разглядывать ее молочно-белую поверхность. При этом лицо его изъявляло мечтательную грусть и сдержанное довольство.

Могильщик с вышитым платочком посмотрел на него, потом перевел взгляд на сброд, столпившийся в ногах могилы, и, увидав, что на лицах весьма многих написаны те же чувства, что обуревают его самого, сорвал с головы окровавленную тряпку и, размахивая ею, заорал:

— Хотим Пэрдайса!

Тут поднялся невообразимый содом. Одни кричали: «Пэрдайс!», другие: «Рыжий Джил!», третьи, немногие, ратовали за Испанца. Двое могильщиков сцепились, как разъяренные псы; ражий громила в женской накидке на голых плечах выхватил из-за пояса нож и ринулся на одного из сторонников Испанца, но тот, в свою очередь, как щитом прикрылся телом визжащего приверженца Рыжего Джила.

Человек в черном с серебром костюме отбросил в сторону ракушку и решительно вступил в бой. Одной рукой он схватил могильщика в гофрированном воротнике и отшвырнул его от могильщика в бархатных штанах; другой приставил украшенный драгоценными камнями кинжал к груди головореза в женской накидке и мелодичным голосом, который великолепно подошел бы Астрофилу, изливающему камням, озерам и ручьям свою любовь к Стелле [109], изрыгнул поток замысловатых отборных ругательств, до того похабных и кощунственных, что они навлекли бы позор на самого разнузданного маркитанта [110]. Это вмешательство возымело успех. Воюющие стороны разошлись, гвалт стих, после чего джентльмен, вместивший в себя столь ошеломительные противоречия, вновь стал любезен и меланхоличен.