Я буду любить тебя... - Джонстон Мэри. Страница 72

Вся земля вокруг нас была усыпана сухими ветками, а невдалеке рос низкий ломкий кустарник. Я собрал хворост с земли и наломал кустов; затем бросил в осторожно подступающие к нам темные фигуры большой крючковатый сук и одновременно закричал, а потом начал угрожающе размахивать руками. Они повернулись и убежали, но скоро воротились. Опять я отпугнул их от нас, и опять они вернулись. У меня были кремень, огниво и трутница; после того как я отпугнул их от нас в третий раз и они отошли назад лишь немного, я зажег сосновую щепку и поджег ею всю собранную мной кучу хвороста; затем подтащил Дикона к костру и сел подле него, более не боясь волков, но в абсолютной уверенности, что в самом скором времени к нам пожалуют другие, менее трусливые враги. Хвороста у меня было предостаточно, и когда дрова в костре начинали прогорать, а голодные глаза мерцали все ближе и ближе, я подбрасывал в огонь новые охапки хвороста, пламя взлетало выше, и волки снова растворялись в ночи.

Враги на двух ногах к нам так и не пришли. Пламя костра пылало и ревело, а лежавший в его розовом свете человек продолжал бредить, время от времени выкрикивая что-то во весь голос. Но в эту ночь ни свет, ни громкий голос не привлекли ни одного дикаря, чтобы потушить огонь и заставить человека замолчать навек.

Проходил час за часом, и время близилось к полуночи, когда Дикон перестал метаться и кричать и впал в оцепенение. Я знал: теперь конец уже близок. Волки наконец ушли, и мой костер постепенно догорал. Дикон больше не нуждался в прикосновении моей руки к его груди, и я отошел к ручью, сполоснул лицо и руки и ничком лег на берег. Однако вскоре скорбный плеск воды показался мне непереносимым, я встал и возвратился к костру и к человеку, которого — Бог свидетель — я любил как брата.

Он был в сознании. Он был бледен и холоден и стоял уже на краю могилы, но когда я опустился подле него на колени, в его глазах зажегся огонек, а на устах заиграла улыбка.

— Так вы не ушли? — чуть слышно проговорил он.

— Нет, — ответил я, — не ушел.

Несколько минут он лежал с закрытыми глазами, когда он снова открыл их и взглянул мне в лицо, в их глубине были немой вопрос и невысказанная просьба. Я склонился над ним и спросил, чего он хочет.

— Вы знаете, чего я хочу, — прошептал он. — Если можете… мне не хотелось бы умереть… без этого.

— И это все? — спросил я. — Не тревожься, я простил тебя давным-давно.

— Я хотел убить вас. Я был страшно зол, потому что вы побили меня на глазах у госпожи и потому что я предал ваше доверие. Если бы вы не перехватили тогда мою руку, я стал бы вашим убийцей.

Он говорил, делая большие паузы между словами, а на лбу у него выступил смертный пот.

— Прошу тебя, Дикон, забудь об этом. В случившемся есть и моя вина. И вообще я уже забыл ту ночь ради других ночей — ради других ночей и дней, Дикон.

Он улыбнулся, но по его лицу было видно, что ему не терпится еще что-то сказать.

— Вы сказали тогда, что никогда меня больше не ударите и что отныне я не ваш солдат, а вы не мой капитан, и вы отдали мне мою свободу… на том листке, который я разорвал. — Он говорил, задыхаясь и неотрывно глядя мне в глаза. — Через несколько минут меня не станет. И если бы я мог уйти, все еще будучи вашим солдатом, и смог бы сказать Господу нашему Иисусу Христу, что мой земной господин простил меня и принял меня обратно на службу, то это было бы, как будто вы протянули мне руку, чтобы вывести из тьмы на свет. Ведь я всю жизнь накоплял вокруг себя тьму — всю жизнь до последнего дня.

Я склонился к нему еще ниже, взял его руку в свою и произнес:

— Дикон, мой солдат.

Лицо его просветлело, и он слабо сжал мою ладонь. Заведя руку ему за спину, я слегка приподнял его, чтобы ему легче было встретить смерть. Теперь он улыбался, но ум его был явно не вполне ясен.

— Вы помните, сэр, — проговорил он, — как сильно и сладостно пахли сосны в тот первый день, когда мы нашли Виргинию много лет назад?

— Да, Дикон, — отвечал я. — Еще до того, как мы увидели эту землю, до нас донесся ее аромат.

— Я чувствую его сейчас, — продолжал он, — и благоухание цветущих лиан, и майских цветов. А помните ли вы, сэр, наш свист, и смех, и звук падения срубленных деревьев, то веселое время, когда Смит вдруг превратил всех наших расфуфыренных джентльменов в лесорубов?

— Да, Дикон, — отвечал я. — И плеск воды, которую наливали в рукав каждому, кого ловили на бранном слове.

Он рассмеялся, как малое дитя.

— Хорошо, что я не джентльмен, и мне не пришлось валить деревья, не то я был бы таким же мокрым… И Покахонтас, такая милая девушка… и небо, такое синее… и как мы радовались, когда в гавань зашли «Терпение» и «Избавление».

Он затих, и где-то минуту я думал, что он умер, но он был сильный человек и трудно расставался с жизнью. Когда его глаза снова открылись, он больше не узнавал меня. Ему казалось, что он в какой-то таверне, и он бил рукой по земле, как по столу, и звал трактирщика.

Вокруг него была только тихая темная ночь, но ему чудилось, будто с ним за столом сидят люди, пьют, играют в кости, бранятся и рассказывают фантастические истории. Несколько минут он громко и бессвязно ругал качество напитка, который ему подали, и жаловался на свое невезение в игре в кости, потом начал рассказывать историю. По мере того как он говорил, рассудок его слегка прояснился, а речь стала четкой и связной. Казалось, что говорит тень прежнего Дикона.

— И ты говоришь, что это был великий подвиг, Уильям Хоуст? — вопросил он. — Я могу рассказать вам, господа, правдивую историю, стоящую двух подобных небылиц. Эй, Робин, налей-ка еще эля! И двигайся пошустрее, не тоя моя кружка и твое ухо разом воскликнут: «Какая встреча!» Это случилось между Ипром и Куртрэ почти пятнадцать лет назад. Там были поля, где ничего не сеяли, потому что они были вспаханы подковами боевых коней, и канавы, куда сбрасывали трупы, и огромные унылые болота, и дороги, больше похожие на топь. И там был большой старый полуразрушенный дом, вокруг которого под дождем в тумане качались тополя. Тот дом тогда занял отряд из англичан и голландцев, за которым гнались две сотни испанцев. Они осаждали его весь день — кругом были дым, и пламя, и гром пушек, и когда настал вечер, мы, англичане и голландцы, думали, что через час нам всем придет каюк.

Он на мгновение замолчал и поднял руку, словно поднося кружку к губам. Глаза его блестели, голос был тверд. Воспоминание о том давнем дне и смертельной битве подействовало на него как вино.

— Среди нас был один, — продолжал он, — то был наш капитан, и именно о нем будет мой рассказ. Робин, трактирщик, не неси больше эля, тащи добрый глинтвейн! Тут холодно, за окном темнеет, к тому же я собираюсь выпить за одного храбреца…

И со своим прежним дерзким смехом в глазах он вдруг приподнялся — и в этот миг он был так же силен, как я, державший его.

— Выпейте за этого англичанина, все выпейте! — вскричал он. — И не дрянного эля, а доброго хереса! Я плачу. За него, ребята! За моего капитана!

Так, поднеся руку к губам и не досказав свою историю, он обвис на моих руках. Я обнимал его, пока не закончилась короткая агония, потом опустил его тело наземь.

Наверное, было что-то около часа ночи. Какое-то время я сидел подле него, уронив голову на руки. Затем распрямил его ноги, скрестил руки на груди, поцеловал Дикона в лоб и оставил его мертвое тело лежать в лесу.

Идти сквозь кромешную тьму ночного леса было нелегко. Один раз меня чуть не засосала обширная трясина, потом я свалился в какую-то яму и недолгое время думал, что сломал ногу. Ночь стояла очень темная, и несколько раз, когда звезды были не видны, я сбивался с пути и отклонялся то вправо, то влево, либо даже шел назад. Я слышал вой волков, но близко ко мне они не подходили. За несколько минут до рассвета я спрятался за упавшим деревом и наблюдал из-за своего укрытия, как мимо меня, словно вереница ночных теней, гуськом проследовал отряд дикарей.