Коронованная распутница - Арсеньева Елена. Страница 41
Собственно, ничего дурного Евдокия Катерине не сделала, прежде всего потому, что сделать не могла. Однако у нее оставался сын, царевич Алексей, который хотя и считал Катерину женщиной умной, но все же чуждался образа жизни ее и отца, мечтал о возрождении России прежней… Мечтания эти дошли до того, что Алексей затеял переписку с опальной, постриженной в монахини Евдокией. После его ареста и обвинения в учинении заговора против императора произвели обыск и в келье Покровского монастыря в Суздале, где обитала Евдокия. Там нашли письма Алексея, а еще нашли в Благовещенской церкви записку, где велено было молиться за «благочестивейшую великую государыню, царицу и великую княгиню Евдокию Федоровну», а также в той записке желали «многие и несчетные лета» ей и царевичу Алексею.
Но самое главное – у Евдокии нашли письма некоего мужчины по имени Степан Глебов. И после прочтения этих писем не оставалось сомнений, что с человеком этим, бывшим стольником, затем майором-преображенцем, она, монахиня, состояла в преступной связи, ибо и у него найдены были ее письма, исполненные самой страстной любви…
«Где твой разум, тут и мой; где твое слово, тут и мое; вся я всегда в воле твоей!»
«Свет мой, душа моя, радость моя! Знать, уж злопроклятый час подходит, что мне с тобою расставаться! Лучше бы душа моя с телом рассталась! Ох, свет мой! Как мне на свете быть без тебя, как живой быть? Ох, любезный друг, за что ты мне таков мил? Уж мне не жизнь моя на свете! Любезный друг мой, лапушка моя, скажи, отпиши, не дай мне с печали умереть!..»
Катерина вспомнила, как она покатывалась со смеху, читая сии амурные цидульки. Ну уж и Дунька-царица! Ну уж и воплощение праведности! Это ж надо такое учинить: с любовником в монастырской келье сношаться!
Неведомо, что более ярило тогда Петра: «сношение» бывшей жены с любовником или связь Глебова с приверженцами царевича Алексея. Степана Богдановича терзали в застенке так, что даже тюремные лекари предупреждали: он может не выдержать пыток и умереть до казни. Однако в заговоре против императора Глебов не сознался: признавал только «блудное дело» меж собой и Евдокией. Но ведь отрицать сие никак было не можно…
Подстрекаемый Алексашкою, который смертельно ненавидел Евдокию и Алексея (со всей взаимностью!), Петр обрек Глебова на мучительную, медленную смерть на колу – в тридцатиградусный мороз. Жуткое умирание длилось пятнадцать часов, и Петр все это время наблюдал за казнью из глубины теплой кареты. Потом всех сообщников преступных любовников четвертовали и колесовали. Имя Степана Глебова предали анафеме. Евдокию секли кнутом принародно и сослали в Успенский монастырь на Ладоге.
Узнав о каре и разделив торжество мужа, Катерина больше ни разу не вспомнила Евдокию. Однако сейчас, когда она отчетливо понимала, что через несколько дней будет убит Виллим, Катерина впервые задумалась: а что думала, что чувствовала Евдокия, узнав, что ее «свет, душа, радость, лапушка» платит страшными, бесконечными мучениями за мгновения любви?
Мысль, эта мелькнувшая мысль была так ужасна и беспощадна, что Катерина едва не задохнулась. Нет, не сочувствие она ощутила к несчастной монахине – ненависть за то страдание, которое причинило воспоминание о ней. И тут же овладела собой – прогнала Евдокию из памяти, вытолкала взашей!
Но не оступалось одно слово, которым клеймили Евдокию: инокиня-распутница, царица-распутница… «А я тоже распутница! – мрачно подумала Катерина. – Императрица-распутница… Но я еще жива!»
Прошло всего лишь несколько дней, и вот пробил последний час жизни Виллима Монса.
Ни свет ни заря все было готово к казни: выстроен помост, по которому вокруг плахи похаживал, красуясь и поигрывая мышцами, палач с топором в руках. Тут же торчал высокий шест.
В то утро ни царя, ни Катерины на Троицкой площади не было. Они совещались с приближенными по поводу возможного обручения царевны Анны Петровны и герцога Голштинского. Петр никак не мог решиться на это, Меншиков его поддерживал, Катерина же была на стороне герцога. Она спорила, сердилась, иногда смеялась, болтала, пила свое любимое токайское, но ей чудилось, будто во дворце сейчас находятся две Катерины. Одна оживленно участвует в общем разговоре, другая лежит, сжавшись в комок, в каком-то укромном закоулке дворца и думает… Думает о том, чья голова сейчас расстанется с телом, а может статься, уже и рассталась.
В десять утра из Петровских ворот крепости вывели осужденного. Виллим был бледен, исхудал, но держался спокойно, лицо его хранило отрешенное выражение. Завидев за окнами двух принцесс, Анну и Елисавет, он отвесил им церемонный поклон с тем непревзойденным изяществом, которое отличало каждое его движение, а на балах делало лучшим танцором.
В толпе собралось несчетно женщин, и можно было слышать страстные, прерывистые вздохи, которые испускали они при виде этого бледного красавца, коего скоро заключит в свои объятия самая всевластная любовница – Смерть.
Виллим спокойно простился с близкими друзьями и слугами, которым дозволили подойти к эшафоту. Многие рыдали, он же не проронил ни слезинки.
Отзвучал приговор, длинный, утомительный, страшный… Виллим слушал его отрешенно, словно речь шла не о нем, но порою в его глазах появлялось усталое выражение и он нетерпеливо поглядывал на палача.
И вот наконец приговор был прочитан. Виллим кивнул читавшему чиновнику, словно поблагодарил его, подошел под последнее благословение протестантского пастора, а затем передал ему золотые часы. Это были те самые часы с портретом Катерины, которые она некогда подарила своему любовнику. По какой причине их оставили преступнику, хотя забрали у него все остальное, никто не знал. Может быть, так захотел Петр, чтобы лицо его жены до последней минуты напоминало Виллиму, за чтона самом деле он будет казнен? И еще кольцо, то самое роковое медное кольцо, по-прежнему сжимало его палец…
Виллим скинул нагольный тулупчик, прежде наброшенный на его плечи, снял простую холщовую рубаху, в которую был одет, и положил голову на плаху, сдвинув с шеи светлые вьющиеся пряди.
– Не медли, брат, прошу тебя, – только и сказал он, обратившись к палачу… и тот исполнил эту последнюю просьбу.
Через минуту палач поднял голову за белокурые кудри и показал содрогнувшейся толпе. Темно-голубые глаза Виллима мрачно смотрели вперед. Вслед за этим голову воздели на тот самый шест, который был загодя поставлен у эшафота, а потом дали пять ударов кнутом сводне и взяточнице Матроне Балк, которой предстояло немедля после казни отбыть в ссылку в Тобольск. Были биты кнутом секретарь Егор Столетов и палками – его собутыльник Иван Балакирев. Но эти больше для острастки…
Народ разошелся, а голова Монса еще некоторое время торчала на шесте. И на другое утро царь приехал ею полюбоваться – а заодно и жену, коронованную изменницу, привез.
Наверное, Петр оценил мужество Катерины, которая, проезжая мимо шеста, на котором торчала окровавленная голова любовника, проговорила, пожимая плечами:
– Какие неблагодарные бывают придворные, которые грабят своего государя! Как хорошо, что они получают по заслугам!
Наверное, Петр решил вознаградить жену за это мужество, потому что спустя несколько дней голова Монса была снята со страшного насеста, погружена в спирт и привезена во дворец. Там Петр поставил сосуд рядом с постелью Катерины, и несколько ночей она принуждена была провести в этом страшном соседстве, под недреманым присмотром мужа, пока тому и самому не надоело снова и снова видеть Монса и он не отдал приказ поместить голову в Кунсткамеру – на пару с головой Марьи Гаментовой. В эти ночи Катерина поняла, что Петр утратил рассудок (он и прежде-то был, конечно, сумасшедший, а сейчас окончательно свихнулся!), и принялась истово, страстно, тайно желать ему смерти. И молилась об этом…
Похоже, Господь услышал ее молитвы, потому что любой сторонний наблюдатель мог бы сказать, глядя в это время на императора: вот человек, который решил загубить свою жизнь во что бы то ни стало.