Огонь любви, огонь разлуки - Туманова Анастасия. Страница 60

Софья сама не поняла, как умудрилась уснуть. То ли это произошло от излишнего волнения, то ли напор изголодавшегося Федора оказался очень уж страстным, то ли ежедневные ранние подъемы сделали свое дело, но в какой-то миг она словно провалилась в колодец, едва успев подумать, что неприлично засыпать вот так, едва встретившись с любовником, не расспросив его толком ни о чем, не поблагодарив даже как следует за Грешневку… Но в объятиях Федора было тепло и спокойно, и на его твердом плече так удобно лежалось, и ей так хотелось еще хоть немного помечтать о своей Грешневке, неслыханным чудом вернувшейся к ней… Грешневку и увидела Софья во сне – такую, какой та была в ее далеком детстве, когда еще были живы родители. Залитый солнцем дом, поднятые кисейные занавеси, круглая комната с натертым паркетом, лезущие в окна ветви цветущей сирени и яблони… и Черменский. Во сне Софью ничуть не удивило его присутствие и то, что он обнимает ее за плечи, как жену, и целует в губы, и подводит к открытому окну, из которого сладко пахнет сиренью… И серые глаза, полузабытые, которых она не видела уже год, очень близко, и так хорошо от этого… Что он говорит ей?

– Arancie! Per favore, signori, arancie, lemo-o-one!

Софья вздрогнула и открыла глаза. Было уже довольно поздно, низкое солнце висело в окне, как медный пятак, залив пол и стену мягким предзакатным светом. На улице, под самым окном, надрывно вопил продавец фруктов и в том же регистре икал его осел. Комната была пуста, на кресле лежало приготовленное Марфой вечернее платье, на которое Софья довольно долго с недоумением таращилась, пока не вспомнила, что сегодня – премьера в театре синьоры Росси. Посмотрев на часы, Софья убедилась, что до выхода из дома еще больше двух часов, и прилегла обратно на постель. Но тут же вспомнила про Грешневку и вскочила. Против воли на лице ее опять появилась счастливая улыбка. Софье вдруг нестерпимо захотелось еще раз посмотреть на казенные бумаги, где черным по белому было написано, что имение, давно и, казалось, безвозвратно утраченное, принадлежит ей – ей, законной хозяйке, Софье Николаевне Грешневой.

– Федор! – закричала она. Ответа не было, и не слышалось даже Марфиного ворчания: очевидно, Софья одна во всем доме.

Кожаный бювар с бумагами по-прежнему лежал на столе. Софья неуверенно посмотрела на него. Разумеется, она знала, что лазить в чужие бумаги неприлично, и ни разу в жизни подобного не делала. Но… Ведь это же не чужие бумаги, а теперь, получается, ее собственные, и купчая, и дарственная… А ничего другого она смотреть не станет; мало ли, что у Федора там, лучше не заглядывать, волнений меньше. Софья покосилась на дверь, подошла к столу, осторожно взяла в руки бювар… и сразу, не рассчитав тяжести, с грохотом уронила его на пол.

– Ах, господи, незадача… – вырвалось у нее. Она упала на колени и стала поспешно собирать разлетевшиеся по полу бумаги. Один измятый листок улетел далеко под кровать, и Софье пришлось довольно долго извлекать его из пыльного угла. Ругаясь сквозь зубы, молодая женщина положила лист бумаги на край стола, разгладила ладонью, мельком взглянула на косые строки, написанные синими чернилами… и вдруг ахнула, поднеся ладонь к губам, и неловко схватила листок обеими руками.

Эти косые торопливые строчки Софья узнала бы из тысячи – ведь сколько раз она перечитывала единственное письмо Владимира, полученное ею, сколько раз видела во сне его почерк… Даже не подумав, о чем, собственно, Черменский мог писать Мартемьянову, она кинулась к окну и начала читать. И первые же строки заставили ее покачнуться и неловко прислониться к подоконнику.

«Любезная Софья Николаевна…»

«Я умираю…» – подумала она, закрывая глаза.

Наступающие сумерки были теплыми, почти душными, но ее начал бить озноб, и руки задрожали так, что письмо только чудом удержалось в них. Даже перевести дыхание не удавалось, и ей приходилось дышать какими-то прерывистыми толчками, превозмогая стиснувшую горло судорогу. Стоя у окна, Софья дочитала письмо Черменского до конца. Отчетливо понимая, что близка к обмороку, посмотрела на дату. Девятое марта 1879 года.

Словно во сне, Софья вернулась к столу, возле которого были разбросаны бумаги. Она села прямо на пол, начала брать в руки один лист за другим и вглядываться в них. Вскоре на краю стола неровной стопкой лежало пять писем Черменского к ней. Все они были датированы мартом – апрелем 1879 года. Софья тогда жила в Ярославле и, репетируя Офелию, мучилась и гадала, отчего больше не пишет Владимир, отчего, прислав одно письмо, сумбурное, неловкое и полное любви, он больше не написал ей ни строчки, за исключением той страшной непонятной записки, что произошло, почему он переменился к ней?

Стало быть, Черменский все-таки писал. Не вставая с пола, Софья прочла все пять писем. Первые были переполнены любовью через край, и Софья, читая эти несмелые слова, не замечала, что плачет навзрыд, и даже сердилась, не понимая, что такое, горячее и мокрое, обжигает лицо, и быстро вытирала слезы рукавом, потому что из-за них милые строки расплывались в бесформенные сизые пятна. Владимир писал о том, что неожиданное известие о смерти отца заставило его отложить поездку в Ярославль и вернуться в Раздольное, что в имении очень много дел, что пришлось разогнать управляющих и с грехом пополам всем заняться самому, что он с ума сходит от нетерпения, но не может допустить, чтобы его будущая жена, если, разумеется, Софья Николаевна окажет ему такую честь, приехала в этот несносный бардак… Но уже в четвертом письме проскальзывало некоторое недоумение. Владимир очень осторожно спрашивал, отчего Софья не отвечает на его письма. Возможно, он взял на себя слишком большую смелость, самонадеянно полагая, что имеет право писать к ней в подобном тоне; возможно, Софья Николаевна обижена и возмущена… Дочитав до этого места, Софья застонала сквозь зубы, и на письмо Владимира хлынул целый водопад слез. С трудом успокоившись, она вытерла глаза, кое-как перевела дыхание и продолжила чтение.

Последнее письмо было самым коротким. В нем Владимир очень вежливо просил извинить его за беспардоннейшее нахальство, с которым он смел бомбардировать Софью Николаевну своими глупыми признаниями, и обещал, что более не обеспокоит ее до тех пор, пока не получит хотя бы краткого ответа, которого он, тем не менее, ждет с нетерпением. Дочитав письмо, Софья еще раз сверху донизу перерыла все бумаги в бюваре, пристально всматриваясь в каждую воспаленными от слез глазами, но более ничего не нашла.

Софья не помнила, сколько времени просидела на полу, обхватив колени руками и глядя невидящими глазами на то, как красный луч перетекает через подоконник на пол и заливает комнату тревожным светом. Сумерки перешли в вечер, за окном цокали копыта лошадей, скрипели рессоры экипажей, орали ослы, звонко перекрикивались дети, голосили торговцы, слышались песни, смех, брань, – а она все сидела в оцепенении, казалось, не думая ни о чем. Из этого состояния Софью вывел громкий стук в дверь внизу и отчаянные крики на итальянском:

– Откройте! Отоприте! София, дорогая, вы дома? О-о-о, Мадонна сантиссима, санто Дженаро, ради всего святого, откройте!!!

«Это синьора Росси… – равнодушно подумала Софья, не вставая с пола. – Сегодня же премьера, почему она здесь?»

Прошло довольно много времени, прежде чем она сообразила, что открыть дверь, кроме нее, некому и что синьору Росси, судя по тесситуре ее воплей, сейчас хватит удар. Софья поднялась, держась за край стола, и медленно-медленно, словно на ватных ногах, поплелась к дверям.

Синьора Росси ворвалась в дом, подобно урагану, – крича, плача, бранясь, размахивая руками и поминая всех святых Неаполя. Марко, вошедшего следом, Софья даже не сразу заметила: так много шума произвела хозяйка труппы.

– Что случилось, синьора Росси? – словно со стороны, услышала молодая женщина собственный глухой и равнодушный голос. Ее совершенно не интересовало, что привело в такое исступление славную итальянку, но не выслушать синьору Росси не представлялось возможным.