Сад лжи. Книга первая - Гудж Эйлин. Страница 24

Сильвия и Рэйчел занимались примеркой новых платьев „У Бонвита", когда услышали первые сообщения по радио. Матери удалось в конце концов убедить дочь пойти в гости к Голдам, но подобрать наряд, который бы ее удовлетворил, было, как всегда, невозможно — тот чересчур претенциозный, а этот слишком уж фривольный.

Сильвии вдруг вспомнился ее давний поход к „Бергдорфу", когда у нее начали отходить воды.

В висках у нее глухо застучало. Рэйчел и Джеральд уже несколько часов как ушли из библиотеки к себе наверх. Сильвия, однако, знала: стоит ей подняться в спальню и лечь, как в голове тут же начнут крутиться сцены, вспоминать о которых у нее сейчас просто не было сил.

Сильвия прошла через кабинет Джеральда, где все говорило о присутствии в комнате мужского духа: массивная мебель, книжные тома в тяжелых переплетах, стены, сплошь увешанные старыми фотографиями родителей и бабушек с дедушками, небольшой книжный шкаф в стиле английского ампира эпохи Регентства с выдвинутой центральной частью, где за стеклом хранились все когда-либо переводившиеся на английский оперные либретто. Стереопроигрыватель, а под ним целая коллекция пластинок. Здесь все знаменитости: Карузо, Пинца, Каллас…

Остановившись возле рабочего стола с обтянутой кожей верхней доской, она повертела в пальцах серебряный нож для разрезания бумаг, подаренный Джеральду дочерью на прошлый день рождения, о чем свидетельствовала выгравированная на нем надпись. Нож был прекрасной старинной работы, тяжелый, основательный — как раз то, что надо. Рэйчел понимала отца как никто. Какая они прекрасная пара, подумалось Сильвии, и как трогательно преданы друг другу.

При этой мысли она почувствовала внезапную боль, будто острый серебряный нож вонзился ей в грудь. Эта боль всегда будет только ее. Джеральд никогда ничего не узнает о том страшном выборе, который она сделала, никогда не разделит ее ношу. Сколько ночей лежала она без сна, мучаясь своей тайной, проливая молчаливые слезы по своей темноволосой дочке, которую она никогда не сможет сжать в объятиях, о которой никогда не узнает!

Но, с другой стороны, возьми она тудевочку, ей бы никогда не узнать Рэйчел! Этотоже было бы ужасно. Невозможно даже представить себе свою жизнь без нее. Нет-нет, это исключено!

И все же иногда Сильвия чувствовала, что в ее любви к Рэйчел чего-тоне хватает. Как будто разбился сосуд — и его уже не склеить. Боже, до чего она завидовала Джеральду, его незнанию. У него была Рэйчел, вся целиком, его Рэйчел. Безраздельно его!

Приглядываясь в эти дни к дочери, Сильвия то и дело отмечала сходство с Энджи Сантини, ее настоящей матерью. Сходство, мелькавшее в чертах лица Рэйчел.

Интересно, упрямство Рэйчел, оно тоже от Энджи? Это ее стремление во что бы то ни стало учиться на медицинском. То есть посвятить свою жизнь тому, что в ней безобразно, — болезнь, боль, смерть, наконец.

„Сколько сил я потратила на то, чтобы сделать ее своей настоящей дочерью, утонченной и женственной. Но она всегда оставалась самой собой, не похожей ни на меня, ни на Джеральда. Такая вроде бы маленькая и хрупкая… а до чего упрямая, до чего независимая!" — подумала Сильвия.

Она вспомнила давнее время, когда Рэйчел была еще совсем крохой. Сколько же ей исполнилось? Года два, не больше. Совершенно обворожительный ребенок с небесно-голубыми глазками и облачком мягких янтарно-золотистых кудряшек. Сильвия украдкой заглянула в детскую узнать, проснулась ли Рэйчел. Каково же было ее удивление, когда она увидела, что та сумела перелезть через бортик кровати, добраться до столика, где лежало чистое белье, и взять свежие ползунки. В тот момент девочка как раз занималась тем, что пыталась натянуть их на мокрые ползунки и прорезиненные трусики, которые ей никак не удавалось стянуть с лодыжек.

Сильвия бросилась ей на выручку, но Рэйчел своими малюсенькими ручонками весьма решительно оттолкнула ее, заявив на удивление ясным и даже взрослым голосом: „Нет, мама, я сама".

С того раза эти слова стали постоянным рефреном. Вот пятилетняя Рэйчел сидит на своем первом двухколесном велосипеде и требует, чтобы Джеральд убрал руки с руля… Вот она впервые идет в детский сад в Дальтоне и настаивает, чтобы мама оставила ее на пороге, а дальше — „я сама". Воспоминания, воспоминания… Словно старые фото в семейном альбоме.

„А не завидую ли я ей?" — спросила себя Сильвия. Казалось, Рэйчел всегда твердо знала, чего она хочет от жизни и как этого добиться. А какой бы могла стать ее, Сильвии, собственная жизнь, не выйди она замуж за Джеральда. Боже сохрани, меньше всего она сожалела о своем замужестве. Ни разу за все эти годы! Джеральда она просто обожала. Ее жизнь с ним была чудесной. Скольких драконов она должна была бы задушить своими руками, не будь рядом с ней этого охранявшего ее безопасность человека? Какое мужество ей потребовалось бы! А сколько других ее талантов остались бы невостребованными?

Да, выдавались порой такие минуты — не часто, но все-таки выдавались, — когда она мечтала о том, чтобы быть независимой. Сидеть в каком-нибудь офисе, за таким вот столом, как этот, а кругом телефоны, ее рвут на части: всех интересует еемнение по тому или иному вопросу, все хотят услышать еесовет. Ее собственный, а не просто жены Джеральда Розенталя. Женщины, которая сама всего добилась, которая подписывает чеки собственным именем.

И тут Сильвия в отчаянии сникает:

„Да кто я такая, чтобы хотеть большего, чем имею? У меня есть все, что только душе угодно. Больше, чем я заслужила. Самый лучший в мире муж — вот кто такой Джеральд. Он окружил меня роскошью, о какой только можно мечтать. А какая у меня дочь! Пусть упрямая, но зато по-настоящему любящая…"

Да будь Рэйчел частью ее собственной плоти, она все равно не могла бы любить ее больше, чем любит сейчас. Стоит той выйти из дому, как она начинает за нее тревожиться. Как хочется ей, чтобы дочери досталось в жизни все… все самое лучшее. Хотелось ей и другого — вернуть Рэйчел то, что она у нее отняла. Ее сестер, рожденных от той же матери! Но, увы, сделать этого она никогда не сможет. Никогда.

Сильвия положила нож на стол. Еще одно — последнее — желание. Ей необходимозаполнить зияющую пустоту в душе, где гуляет черный ветер, причиняющий постоянную боль.

„Я должна обнять ее. Всего один только раз. Моего ребенка. Того, кто целых девять месяцев жил во мне. Мою дочь! Мою плоть. О Господь, дай мне обвить руками ее шею. Поцеловать ее. Нет такой жертвы, на которую я бы не пошла ради этого!"

Но этому, она знала, не бывать. Она и так, вероятно, слишком рисковала, когда наняла частного детектива, который сумел выяснить, где ее дочь живет. А в результате? Только прибавилось новых душевных мук! Доминик Сантини, глава семейства, как выяснилось, погиб. Роза живет с двумя сестрами и бабушкой, которая едва-едва сводит концы с концами — и то благодаря пособию, потому что ее пенсии не хватает на жизнь.

Сильвия страстно хотела хоть чем-нибудь помочь Розе, чтобы знать, что девочка живет в достатке. Как-то она смотрела по телевизору старое шоу „Миллионер", и тогда у нее родилась мысль: надо открыть на имя Розы счет в банке и переводить туда деньги — разумеется, анонимно. С помощью своего детектива она нашла юриста, который брался все устроить, как ей хотелось, не особо вникая в причины, заставляющие ее стремиться к анонимности. Обшарпанная адвокатская контора на углу Второй авеню и Одиннадцатой стрит, казалось, находится не в том же городе, что и отделанная панелями красного дерева юридическая консультация на Уотер-стрит, 55, услугами которой пользовался Джеральд, а где-нибудь на Северном полюсе, словно то была эскимосская иглу. Она позабыла имя хозяина этой мрачной дыры, но до сих пор у нее перед глазами стоят и пыльное растение из пластика на шкафчике, где хранились досье, и усеянный мертвыми мухами подоконник. Но свое дело адвокат сделал: двадцать пять тысяч долларов — ровно столько, сколько ей удалось наскрести, не вызвав у Джеральда ненужных подозрений, — они были положены на имя Розы, с тем чтобы снять их со счета она могла сразу же по достижении совершеннолетия. Бабушке Розы было отправлено письмо, сообщавшее, что она назначается опекуншей младшей внучки, что же касается самих денег, то они поступили в банк от благожелателя, желающего сохранить свое инкогнито.