Все, что блестит - Эндрюс Вирджиния. Страница 67

– Я не делала ничего подобного, мама Тейт, – возразила я спокойно. – Я вовсе не поощряла наши отношения. Я даже рассказала ему правду о нас.

– Вот именно, сделала свое черное дело и вбила клин между ним и мной. Он знал, что я не настоящая его мать. Неужели ты думаешь, это ничего не изменило?

– Я не хотела говорить ему. Не я должна была рассказать, – вскричала я, вспоминая предупреждения бабушки Кэтрин о том, что нельзя вставать между матерью кейджункой и ее ребенком. – Нельзя построить любовь на фундаменте лжи. Вы и ваш муж должны были сами рассказать ему правду.

Она передернулась.

– Какую правду? Я была ему матерью, пока не появилась ты. Он любил меня, – возвысила она голос. – Вот и вся правда, которая была нужна нам… любовь.

Затем воцарилось молчание. Глэдис утонула в своем гневе и прикрыла глаза. Бо решился продолжить.

– Ваш сын, понимая нашу с Руби любовь друг к другу, согласился помочь нам быть вместе. Когда Жизель серьезно заболела, он сам вызвался взять ее и притвориться, что она – Руби, чтобы Руби стала Жизелью и мы смогли быть мужем и женой.

Она открыла глаза и рассмеялась так, что у меня кровь застыла в жилах.

– Это мне известно, но мне также известно, что выбор у него был невелик. Она, вероятно, угрожала рассказать всем, что он – не мой сын, – обвинила она, направив на меня жесткий взгляд.

– Я бы никогда…

– Теперь ты будешь говорить все, что угодно, так что лучше не старайся, – посоветовала она.

– Мадам, – сказал Бо, делая шаг вперед, – что сделано, то сделано. Поль действительно помог, его намерением было дать нам возможность жить с нашей дочерью счастливо. А вы сейчас пытаетесь разрушить то, чего хотел достичь Поль.

Мгновение она не сводила с Бо глаз, и пока она так смотрела на него, у нее, кажется, помутилось сознание.

– У моей бедной внучки нет больше родителей. Мать ее похоронена, и отец упокоился рядом с ней.

– Мадам Тейт, зачем вынуждать нас идти в суд и заставлять всех вновь пройти через это несчастье? Несомненно, сейчас вы хотите мира и покоя, и ваша семья…

Она перевела свои темные горящие глаза на портрет Поля, и взгляд их смягчился.

– Я сделаю это для моего сына, – сказала она, глядя на него с любовью большей, чем материнская. – Посмотрите, как он улыбается, как он прекрасен и как счастлив. Перл вырастет здесь, под этим портретом. По крайней мере, у него будет хоть это. Ты, – проговорила она, тыча опять в мою сторону своим длинным тонким пальцем, – отняла у него все остальное, даже его жизнь.

Бо в отчаянии посмотрел на меня и вновь повернулся к ней.

– Мадам Тейт, – сказал он, – если дело в наследстве, мы готовы подписать любой документ.

– Что? – Она вскочила на ноги. – Вы думаете, что дело в деньгах? Деньгах? Мой сын мертв. – Она подняла плечи и поджала губы. – Дискуссия окончена. Я хочу, чтобы вы немедленно убрались из моего дома и из нашей жизни.

– Вам это не удастся. Судья…

– У меня есть адвокаты. Разговаривайте с ними. – Она так холодно мне улыбнулась, что мороз пробежал по коже. – Ты надела лицо и тело сестры и заползла в ее сердце. Вот и живи теперь там, – произнесла она свое проклятье и вышла из комнаты.

С ног до головы меня пронзила боль.

– Бо!

– Пошли. – Он покачал головой. – Она сошла с ума. Судья это поймет. Пошли, Руби. – Он протянул мне руку. Я почувствовала, как пол поплыл под ногами.

Перед тем как мы вышли из комнаты, я еще раз взглянула на портрет Поля. Его удовлетворенное выражение наполнило мое сердце таким мраком, который не смогли бы разогнать и тысячи солнечных дней.

После тягостного возвращения в Новый Орлеан я свалилась от эмоционального истощения и проспала до позднего утра. Бо, разбудив меня, рассказал, что только что звонил месье Поулк.

– И? – Я быстро села, сердце учащенно забилось.

– Боюсь, новости неважные. Эксперты говорят, что у однояйцевых близнецов все похоже: группа крови, даже размеры органов. Врач, который лечил Жизель, не думает, что рентген что-нибудь покажет. Мы не можем рассчитывать на то, что медицинские данные помогут установить личность.

– Что касается моего отцовства… анализ на группу крови только подтвердит, что я мог бы им быть, а не то, что я – отец. Как говорит месье Поулк, эти анализы еще не совершенны.

– Что же нам делать? – простонала я.

– Он уже подал петицию на слушание, и дата суда назначена, – сказал Бо. – Мы расскажем нашу историю, предъявим образцы подписи. Он также хочет использовать твой художественный талант. Месье Поулк подготовил нам на подпись документы, что мы добровольно отказываемся от каких-либо притязаний на поместье Поля, уничтожая таким образом мотив. Может быть, этого будет достаточно.

– Бо, а что, если нет?

– Давай не думать о худшем, – посоветовал он. Хуже всего было ожидание. Бо пытался занять себя работой, я же ничего не могла делать, кроме как спать и бродить из комнаты в комнату, а иногда просто сидела часами в детской Перл, уставившись на ее игрушки-зверушки и куклы. Прошло всего два дня, как месье Поулк подал нашу петицию в суд, а нас уже одолели газетчики. Никто не называл своих источников, но и мне, и Бо казалось очевидным, что из-за своей ненасытной жажды мести Глэдис Тейт намеренно позволила истории просочиться в прессу. Заголовки были соответствующими:

«Близнец заявляет, что в ее могиле похоронена сестра!

Разыгралось сражение об опеке».

Обри было дано распоряжение говорить всем, что нас нет. Мы не могли ни принимать посетителей, ни отвечать на вопросы. До слушания в суде я фактически была узницей в своем собственном доме.

В тот день ноги у меня дрожали. Я вцепилась в руку Бо, когда мы спускались по лестнице, чтобы сесть в машину и ехать в здание суда в Приход Терребон. Выдался один из тех облачных дней, когда солнце дразнит редкими яркими лучами, а потом скрывается за сплошными облаками, повергая мир в серое уныние. Это соответствовало смене моих настроений от оптимизма и надежды к депрессии и пессимизму.

Когда мы прибыли, месье Поулк уже ждал в здании суда. История возбудила любопытство и в бухте, и в Новом Орлеане. Я быстро оглядела толпу собравшихся и увидела некоторых друзей бабушки Кэтрин. Я улыбнулась им, но они были смущены, не уверены и побоялись ответить мне тем же. Я чувствовала себя чужой. Как же объяснить им, почему я превратилась в Жизель? Смогут ли они это понять?

Сначала мы заняли свои места, а потом под звуки фанфар, максимально работая на ситуацию, вошла Глэдис Тейт, все еще в трауре. Она повисла на руке Октавиуса и ступала с огромным трудом, показывая миру, что мы втянули ее в это кошмарное слушание в самое тяжкое время. На ней не было косметики, поэтому она выглядела бледной и больной, более слабой из нас двоих в глазах судьи. Октавиус опустил глаза, склонил голову и ни разу не взглянул в нашу сторону.

Тоби, Жанна и ее муж Джеймс шли следом за Глэдис и Октавиусом, хмуро посматривая на нас. Их адвокаты, Вильям Роджерс и Мартин Белл, проводили их до кресел. Они выглядели устрашающе в темных костюмах и с тяжелыми кейсами. Вошел судья, и все заняли свои места.

Имя судьи было Хиллиард Барроу, и месье Поулк выяснил, что он имел репутацию человека язвительного, нетерпеливого и твердого. Это был высокий, подтянутый мужчина с жесткими чертами лица: глубоко посаженные глаза, густые брови, длинный костистый нос и тонкий рот, который становился похож на лезвие, когда он сжимал губы. У него были каштановые волосы с проседью, сильно поредевшие у пробора, и макушка блестела в электрическом свете. Из-под рукавов его черной судейской мантии торчали длинные руки с костлявыми пальцами.

– Обычно, – начал он, – этот зал суда относительно пуст во время подобных заседаний. Я хочу предупредить всех присутствующих, что не потерплю никаких разговоров, никаких звуков, выражающих одобрение или неодобрение. Здесь речь идет о судьбе ребенка, а не о продаже газетами и журналами сплетен светскому обществу Нового Орлеана. – Он помолчал, оглядел толпу, чтобы убедиться, что ни в чьих глазах нет и малейшего намека на неповиновение. У меня дрогнуло сердце. Он производил впечатление человека, лишенного всяких эмоций, кроме предубеждения против богатых людей Нового Орлеана.