Истории моей мамы - Трауб Маша. Страница 30

– И ты отдала меня ей, – сказала я.

– Да. Потому что Нина никогда бы тебя не бросила. И если бы к ней пришли, она бы всех выгнала взашей. Да и на порог бы не пустила. Нина ведь родилась в тюрьме, сорок девятый год, ее мама была дочерью врага народа. Знаешь, что меня в ней поразило? Она всегда была тщательно вымыта – прямо скрипела от чистоты. Тщательно брила ноги, подмышки, даже волоски на руках. Принимала душ дважды в день, терлась жесткой мочалкой и никак не могла отмыться.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю. Мы с ней, можно сказать, дружили. В ее понимании дружбы. Это она помогла тебя в садик пристроить. А я ей помогла найти документы на репрессированную мать, из архива… Когда наша бабушка приезжала в Москву, Нина с ней гуляла, разговаривала, по музеям водила. Мы никогда не были близки, она держала всех на расстоянии… С ней не нужно было говорить. Она все понимала без слов.

– Она меня ненавидела! Если я не доедала кашу, она заставляла. И маслом из каши мазала себе лицо!

– Тогда не было кремов. Тогда много чего не было…

– Но она детей ненавидела!

– Она вас защищала. Готовила к взрослой жизни. Да, на свой манер. Своих детей у нее не было, не могло быть. У Нины имелись собственные представления о справедливости – она добилась увольнения поварихи, которая воровала продукты. А когда один ребенок упал с горки и разбил губу в кровь, Нина его на руках принесла в поликлинику… И только потом, убедившись, что все в порядке, позвонила родителям. Да, она могла отругать родительницу за то, что у ребенка колготки не поглажены. Но если при ней мамаша давала подзатыльник, Нина могла и врезать этой мамаше за то, что подняла руку на малыша. Она не задавала лишних вопросов. И когда я попросила тебя забрать, срочно, просто повесила трубку, не спрашивая, зачем, на какое время и что случилось.

– Ну что, отвела дочку? – спросил Иван Иванович, когда я вернулась.

– Отвела.

– Думаешь, что спасла?

– Думаю, да.

– У меня ведь Настя, дочка, тоже единственная. Так что ты меня понимаешь. Поэтому ответишь мне честно. Сердце у меня шалит, так что давай выясним все по-быстрому.

Он задал мне всего два вопроса – спала ли я с мужем его дочери и участвовала ли в его сделках. Я ответила честно и дала телефон того адвоката, который занимался оформлением квартир и разводом.

– А ты почему не согласилась? – спросил Иван Иванович.

Я пожала плечами. Мол, думай, как хочешь.

Наверное, он мне поверил. Или устал. Вытащил из кармана таблетку, положил под язык.

– Позови этих. – Он кивнул на дверь.

Я вышла и пригласила двух амбалов, которые его ждали, войти.

Иван Иванович передал им бумажку с адресом адвоката. Они уехали. Легче мне не стало. Наоборот. То, что они собирались сделать со мной, они сделали с этим мужиком, который не смог устоять перед высоким гонораром и думал, что пронесет «на дурачка». Не пронесло.

Иван Иванович не спешил уходить. И прямо на моих глазах становился другим человеком, сдувался. Я сварила ему кофе и нажарила картошки. Мне нужно было занять руки хоть чем-то. Не могла же я сидеть напротив и молчать. Он ел так… как тебе сказать. Как человек, который голодал долгое время. Настин папа, этот всесильный человек, просто хотел есть и спать.

Я его уложила на том же самом угловом диванчике, на котором до того спала его дочь. Он проспал часа три, не меньше. Но проснулся таким же уставшим, как и был.

– Спасибо, – сказал он мне. – А картошечки не осталось? Сто лет не ел такую картошку.

– Может, бульон?

Я варила для тебя. Ты терпеть не могла суп, а бульон пила, как чай. С гренками. Иван Иванович выпил бульон, бросая гренки из старого хлеба в тарелку, и принял еще одну таблетку.

– Я не смог ее защитить, – нарушил он молчание. – Настя очень похожа на свою мать, та умерла, когда дочке было два года. Я хотел, чтобы она была счастлива. Но у нее совсем нет мозгов. Глупая, как пробка. Ты – другая. Сильная. Соображаешь быстро. И готовишь отменно. Я как тебя увидел, сразу все понял. А когда ты свою малявку увела, зауважал. Как мужика зауважал. Не сделал бы я ничего. Ни с тобой, ни с ней. Я не зверь. Просто хочу вернуть свое. По справедливости. И научить других, чтобы чужого не брали. А ты, я вижу, на свои живешь. Жаль, что Настя не твоя подруга. Я был бы спокоен.

– Я могу вам чем-то помочь?

Он пожал плечами.

– Ничего не хочу. Вот выспался в первый раз за неделю. Картошечки поел. Еще бы телевизор посмотреть. И чтобы никто не дергал. Ты малую свою возвращай. Нечего ей у чужих мыкаться. Повезло ей, что у нее такая мать.

– Не повезло, что отца такого нет.

– Я ведь мог этого Виктора прикончить сразу. Но не стал, ради дочери. Баловал ее в детстве. Ни в чем отказа не знала. Вот и выросла такая – ради мужика на все готова. Противно. А твоя такая не вырастет. Радуйся. Куда ты ее отправила?

– К одной женщине. Она в тюрьме родилась. Дочь репрессированных.

– Умная ты баба. Опять все правильно сделала. Эта твоя баба моих двоих амбалов стоит?

– Да. Она бы их с лестницы спустила.

– Люблю таких. Крепких, злых, смелых. Сколько ты ей пообещала?

– Она не возьмет. Придумаю что-нибудь.

– Устрой ей квартиру побольше. Небось в халупе живет?

Иван Иванович достал деньги и положил на стол.

– Таким людям надо помогать. Мало их осталось.

– Сделаю.

– Остальное себе оставь. Считай, что за картошку. И купи своей малой что-нибудь.

– Хорошо. Но я должна их отработать. Могу доказать, что расторжение брака было недействительным. А дальше – пусть решает Настя. Позвоните, если надумаете.

Иван Иванович кивнул, тяжело встал и пожал мне руку – по-мужски, крепко – и ушел. Я надеялась, что никогда его больше не увижу.

Я позвонила Нине и попросила ее привести тебя. У меня сил не было никаких. Я стояла над плитой и доедала со сковороды картошку. Допила коньяк. Меня все еще трясло.

Нина привела тебя. Перемыла посуду и полы. Потушила капусту и сварила суп – Иван Иванович съел весь бульон.

Пачка денег так и лежала на столе. Когда Нина протирала стол, она перекладывала деньги с места на место.

– У тебя есть очень дальние родственники? – спросила я ее.

– Не знаю, – ответила она.

– Значит, есть. Передали тебе наследство. На улучшение жилищных условий.

Нина не задала ни одного вопроса. Домыла полы и ушла.

Мы продали ее однокомнатную клетушку и купили двухкомнатную. Она не сказала даже спасибо. Но отблагодарила меня по-другому.

– Она меня обливала ледяной водой, – тут же вспомнила я. – Ставила под душ и выливала на меня таз. Я плакала.

– Да, она тебя закаляла, и ты перестала болеть. Даже простуду не подхватывала, – ответила мама. – Она была рядом, когда я болела. Нина мне очень помогала. Всегда. Могла прийти, наготовить еды и уйти. Или перемыть окна. Она водила тебя в театры, в музеи, гуляла с тобой. Разве ты не помнишь?

– Нет. Помню, что она заставляла меня постель застилать, без заломов. Мочалкой меня терла больно. И обливания помню.

– Они с Йосей очень подружились. Нина и ему помогала. Особенно когда у него младший сын родился… Нина и мой дом, и его на себе везла.

А с Иваном Ивановичем я еще раз встретилась. Мне позвонили из больницы. Из ЦКБ. Врач сказал, что один из его пациентов очень настаивает на встрече. И просил приехать. Как можно скорее.

– Что с ним? – спросила я.

– Была операция на сердце. Тяжелая. Мы сделали все, что могли. Но он одинок. Ни родных, ни друзей, – ответил врач. – Я его спрашивал, кому позвонить, но он говорит, что никого нет. И только сегодня дал ваш номер телефона. Приезжайте. Если не успеете в часы приема, ничего страшного. Позвоните, я вас встречу и проведу к нему. Честно скажу, прогнозы плохие.

Я не хотела ехать. Не понимала, зачем я понадобилась Ивану Ивановичу. Да и снова погружаться в эту историю у меня не было никакого желания. Ничем хорошим она не могла закончиться. Но я была ему должна. Он помог Нине. Так что я поехала. И не понимала, почему Иван Иванович сказал, что у него никого нет – ни родных, ни близких. И почему вспомнил обо мне? При этом мне было страшно. Я продолжала его бояться. Не знала, чего ждать.