У обелиска (сборник) - Перумов Ник. Страница 118

Второй вылет тоже оказался почти простым. Почти – потому что стоил Степану промокшей от пота гимнастерки. В этот раз они сопровождали штурмовики на «побудочный» удар по только-только обнаруженному авиаразведкой пункту заправки ГСМ километрах в двадцати за линией фронта. На земле приходящаяся на эти сутки фаза сражения еще едва разворачивалась в полную силу, и был шанс поймать немцев «со спущенными штанами»: полсотни танков в окружении пузатых автоцистерн, полные шланги там и тут, технические машины, куча тыловиков, без которых танкисты не могут воевать дольше пары дней.

Предвкушая эффективный удар, командование вложило в него полный полк «Илов» и не пожалело истребительного прикрытия. Но не выгорело: пункт заправки оказался пустым. Фактически от него остался один хвост: уползающая длинная колонна разномастных автомобилей и следы траков на истерзанном пятачке земли, покрытом пятнами масла, отчетливо видимыми в свете утреннего солнца даже с их высоты.

Ведущий штурмовиков дал пару расширяющихся кругов, надеясь засечь отползшие танки, но без толку – те как сквозь землю провалились. А нагруженный полк – слишком лакомая цель для истребителей, и командир предпочел синицу в руках. Штурмовики с одного захода начисто разделали порожнюю автоколонну, сбросили остатки бомб на разбежавшихся шоферов и техников и снова собрались в компактный и гибкий строй, ощетинившийся изготовленными к стрельбе крупнокалиберными пулеметами, – не подходи.

Интересно, что за всем этим наблюдала четверка «худых», которых немцы держали в небе – задержавшееся над объектом звено прикрытия. Связываться со сводной эскадрильей «Лавочкиных» они не стали – покрутились выше и ушли, наверняка злорадствуя в душе.

На земле Степан мрачно поглядел, как его молодой ведомый буквально подпрыгивает, рассказывая товарищам о своих переживаниях. Он дал ему минуту, затем рявкнул сзади над ухом, выдал что положено. «Разрешите получить замечания» вылились в пять минут гавканья и предметного разбора каждой сделанной им ошибки. Комзвена и комэска смотрели со стороны очень одобрительно и не вмешивались.

На деле же Степану было довольно худо. Почти весь вылет, точнее, где-то последние две его трети, ему непрерывно хотелось бросить товарищей и сбежать. Банально уйти в пикирование, набрать скорость и на полном газу, а то и на форсаже пойти на свою сторону фронта: лишь бы подальше от трасс работающих по штурмовикам «эрликонов», лишь бы подальше от хищных теней «худых» в паре километров выше, под самой кромкой облачности. Кстати, еще до этого, до появления страха, ему мешало чужое любопытство. То есть он поднял машину в воздух, сколько-то минут они шли по маршруту, он держал строй, следил за ведомым, наблюдал за обстановкой в воздухе – в общем, делал все, что требуется. И одновременно кто-то внутри него с детским изумлением на все это смотрел. Иногда поворачивал голову, чтобы лучше было видно, а иногда пытался рукой в перчатке протереть глаза, как бы не веря в происходящее. Собственно говоря, именно это бредовое «любопытство» чужой половинки в его собственной голове и позволило Степану справиться с тем, что настало потом. С желанием немедленно бросить всех и спасать себя от того страшного, что происходит вокруг и что вот-вот начнет происходить. Сейчас, немедленно, не думая ни о чем. И еще – «позвонить отцу», чтобы тот все это взял под контроль…

Именно последняя фраза и спасла Степана от того, чтобы впасть в панику самому. Причем не от вида четверки «Мессершмиттов» выше над собой! Видал он такое, и во много худших соотношениях, и не струсил ни разу. А именно от того, что пришла душевная болезнь; от страха перед тем, что в нем поселился другой, чей-то иной разум.

Возникшее поначалу любопытство и накатывавший потом какими-то неравномерными волнами страх были обезличенными – просто фон к тому, что он испытывал сам. А вот про «позвонить» он разобрал слова, уже совершенно членораздельные. И тоже чужие, не свои. Причем такие бредовые, что это его даже как-то отрезвило, позволив воспринимать вопли ужаса и бессловесные требования проще. Отделить их от себя, от своего разума. Хорош бы он был, если бы сбежал из неначавшегося боя, и рассказывал после на земле, что так поступить его убедил бессвязный ужас в голове – чужой, бубнящий, неразборчиво умоляющий голос. Даже не особисту объяснять такое было бы страшнее всего и даже, между прочим, не полковому военврачу! А своим же ребятам – от ведомого до механика и оружейников. И он знал прекрасно, что бы они подумали. Что, трудно было свихнуться на войне? Да проще пареной репы! Только первое, что придет ребятам в голову, – это то, что лейтенант Приходько струсил, и лишь потом все прочее. Так что сперва свихнувшийся кусок его мозга должен подрасти, а то слаб пока. Ишь ты, «отцу позвонить». Куда? На полевую почту?

Отец Степана воевал где-то севернее, то ли на Волховском, то ли на Карельском. Точно он не знал, только угадывал что-то из пропущенных искушенной цензурой намеков в редких письмах. Отец строил ДОТы и ДЗОТы, рассчитывал объемы земляных и бетонных работ, превращаемых руками тысяч людей в рубежи обороны. Что такое «позвонить отцу», он знал, кстати говоря, отлично. В этом был свой особый шик: после работы набрать номер отцовского отдела из уличного автомата и громко, чтобы все слышали, попросить к трубке «инженера Приходько», сказав, что «старший сын звонит». Раньше, до войны. А сейчас…

Это было просто смешно, что, в общем-то, и помогло. В том числе и выжить, потому что бросившего строй одиночку или даже пару с ковыляющим далеко позади зеленым ведомым «мессера» съели бы точно. Разве что приняли бы происходящее за ловушку: мол, ага, пара демонстративно уходит из прикрытия, изображая технические неполадки или что-то в этом роде. А десять ждут… Но лучше уж так, как случилось. Пусть это и отняло столько сил, которые нужны для боевой работы. Зато четко разъяснено и себе, и тому, другому: в кабине одномоторного истребителя помещается только один человек. Двое – это много, а в отношении того, кто из них главный, сомнений у лейтенанта не имелось.

Степан кивнул стоящему по стойке «смирно» сержанту, повернулся к нему спиной и отошел метров на пять, чтобы тот не видел его лица. «Поговори еще у меня!» – мысленно погрозил он шепчущему что-то неразборчивое, совсем уже тихому голосу. И впервые за долгое время усмехнулся, поднимая лицо к медленно раскаляющемуся, становящемуся все белее диску солнца. Небо уже затягивало дымом, грохот тысяч орудийных стволов, по огромной пологой дуге далеко опоясавших расположение их полка, превратился в рев. Машины уже заканчивали заправлять. Скоро в вылет, в третий за день.

Дожидаясь Богдана на ступенях торгового центра, Игнат курил одну сигарету за другой, так, что сплевывать приходилось каждую минуту. Проснувшись к одиннадцати и полчаса просто просидев на кровати в отупении, он по-быстрому созвонился с приятелем и договорился встретиться в час, но тот опаздывал. Даже выбрать, кому звонить, с кем обсудить случившееся, оказалось проблемой. Близких друзей или подруг у Игната не было, и нужды в них он никогда не испытывал. Однозначно можно было попробовать посоветоваться о своем психическом здоровье с отцом, но не по телефону: тот еще пару лет назад очень четко объяснил, чем грозит ему неосторожно сказанное при чужих слово. Оставался Богдан – пусть не друг, но человек однозначно своего круга.

Из дома Игнат шел пешком, а не ехал на машине. Частично оттого, что хотелось сэкономить время: даже летом в их районе по проспектам было не протолкнуться, каким бы наглым водилой ты ни был. Частично – оттого, что новая его часть, чужак, зацепившийся за край его сознания, хотел посмотреть вокруг. Ему было любопытно, и это любопытство было не побороть. Впрочем, стоило признать, что Игнат не особо и старался. Ему самому хотелось увидеть, что будет, оценить реакцию чужого. И он не прогадал. Реакция была такой яркой, такой четкой, что до сих пор хотелось «хлопать варежкой» в удивлении от того, что он не видел этого сам. И огромным плюсом Игнат счел явный прогресс в понимании чужака: если всего сутки назад это были просто картинки и эмоции – бессловесные, неоформленные, некомментируемые, – то теперь это были если уже не слова, то что-то близкое к ним.