Серебряные коньки - Додж Мери Мейп. Страница 18

Насмотревшись разных диковинок, мальчики долго гуляли по улицам. Голландские рабочие делают свое дело молча, не произнося ни слова и ограничиваясь одними жестами. Целые трешкоты с сыром или селедками разгружаются и переносятся в склады в глубоком молчании. Если прохожий желает избежать толчков, то должен сам следить за своей безопасностью и сторониться вовремя; рабочие, занятые делом, не считают нужным смотреть по сторонам.

Бедный Якоб попался и тут: огромный круг сыра упал ему на голову. Но он безропотно перенес это и только поморщился. Бен стал было утешать его, но Якоб пробормотал, что это «ничего».

– Так зачем же ты сделал такую гримасу?

– Просто потому, что не люблю запах сыра.

Бен заметил, что табак продается чуть не во всех магазинах, а над дверьми каждой аптеки нарисована голова турка с разинутым ртом, а то и китайский мандарин, тоже открывший рот. По ужасным гримасам турка и китайца можно было догадаться, что они готовятся принять какое-то противное лекарство.

Бена интересовали и маленькие, запряженные собаками тележки, в которых торговцы развозят своим покупателям селедку или молоко. Когда же все распродано, они сами усаживаются в тележки и собаки везут их домой. В Гааге есть даже школа для собак, где их приучают к езде.

Три дня, которые мальчики провели в Гааге, пролетели как сон. В последний день они остались дома, чтобы хорошенько отдохнуть и собраться с силами, а в понедельник утром, распростившись с гостеприимными хозяевами, пустились в обратный путь.

Глава XII. Операция. – Гретель и Гильда

Прошло уже четыре дня с тех пор, как мы покинули Бринкеров. Посмотрим, что делается у них.

Рафф стал еще бледнее; у него даже нет лихорадки, но он по-прежнему ничего не помнит и не сознает.

Доктор Бёкман здесь. Он вполголоса говорит что-то высокому молодому человеку, который внимательно слушает его. Это его ассистент. Ганс стоит в сторонке, у окна, не решаясь подойти ближе, пока его не позовут.

– Как видите, Волленговен, – говорит доктор Бёкман, – все признаки указывают на… – и он заговорил на каком-то языке, в котором самым удивительным образом перемешивались голландские и латинские слова.

Через некоторое время, заметив, что Волленговен с недоумением смотрит на него, доктор удосужился перейти на обыкновенный, удобопонятный язык.

– Так я хочу сказать, – продолжал он, – что в настоящем случае мы видим те же признаки, как и у Рипа Дондерденка. Тот упал с мельницы и после падения лишился памяти и рассудка, а потом впал в полнейший идиотизм. Одно время он лежал так же неподвижно, как и этот больной, так же стонал и постоянно хватался за голову. Мой ученый друг, ван Шоппен, сделал ему операцию и нашел под черепом небольшую опухоль, давившую на мозг. Она-то и была причиной страданий его пациента. И ван Шоппен вырезал ее. Замечательная операция!

– А больной остался жив? – почтительно спросил ассистент.

Доктор нахмурился.

– Насколько я помню, пациент умер, – проворчал он, – но дело не в этом. Главный интерес заключается в самой болезни и произведенной над больным операции. Обратите внимание…

И доктор снова заговорил на своем мудреном языке.

– Но, мингер, – поспешил прервать его Волленговен, знавший, что Бёкман способен проговорить несколько часов, если его не остановить сразу, – не забудьте, что вам сегодня нужно побывать еще в нескольких местах. У вас три ноги в Амстердаме, глаз в Бёрке и опухоль на канале.

– Опухоль может подождать, – задумчиво проговорил доктор. – Да, это тоже интересный случай, очень интересный! Больная в течение двух месяцев не могла поднять головы – великолепная опухоль!

Бёкман заговорил громко, забыв, где он и зачем пришел сюда. Волленговен опять попытался остановить его.

– А этот больной? Вы полагаете, что операция принесет ему пользу?

– Да, да, конечно, – опомнившись, пробормотал доктор. – По крайней мере, я надеюсь.

– Если кто-нибудь может помочь ему, то, конечно, только вы, мингер, – с жаром проговорил ассистент. – Во всей Голландии нет другого такого хирурга.

Доктор нахмурился и, проворчав что-то о не имеющей отношения к делу болтовне, подозвал Ганса.

Знаменитый врач терпеть не мог объясняться с женщинами, в особенности когда дело шло об операциях. «Беда с этим бабьем! – говорил он. – Того и гляди завизжат или упадут в обморок». А потому он предпочел потолковать с Гансом и, объяснив ему состояние Раффа, высказал свои соображения относительно операции.

Ганс то бледнел, то краснел, слушая доктора и временами бросая тревожные взгляды на больного.

– Вы говорите, мингер, что операция опасна и отец может умереть? – дрожащим голосом прошептал он.

– Да, мой мальчик. Но гораздо больше вероятность, что он не умрет, а выздоровеет. Очень жаль, что я не могу изложить тебе все это вполне точно и научно. Ты все равно ничего не поймешь.

Ганс промолчал.

– Да, ты все равно ничего не поймешь, – с досадой повторил доктор Бёкман. – И каждый раз одно и то же. Как только предложишь серьезную операцию, прежде всего спрашивают: «А вынесет ли ее больной?»

– Но ведь в этом вопросе заключается для нас все, мингер, – с достоинством сказал Ганс.

Доктор Бёкман смутился и быстро взглянул на него.

– Да-да, ты прав, мой мальчик, а я старый дурак. Конечно, никакой сын не может отнестись равнодушно к вопросу о жизни или смерти своего отца. Это вполне понятно. Я говорил очень глупо и необдуманно.

– Отец умрет, если не делать операцию? – спросил Ганс.

– Умрет, и очень скоро. Давление на мозг все увеличивается, и кончится смертью.

– И вы говорите, что операция может спасти его? – продолжал Ганс. – Скоро ли мы узнаем, есть ли надежда на выздоровление?

Доктор Бёкман нетерпеливо передернул плечами.

– Может быть, через час, а может быть, через сутки. Переговори с матерью, и пусть она решит, но только поскорее: у меня еще много дел.

Ганс подошел к Метте и в первую минуту не мог произнести ни слова: у него сжалось сердце, когда он увидел ее бледное, встревоженное лицо.

– Мне нужно поговорить с мамой наедине, – сказал он, наконец, обращаясь к сестре.

Гретель, не понимавшая, что это все значит, с негодованием взглянула на брата и пошла к двери.

– Останься, Гретель – грустно сказал Ганс. – Сядь здесь.

Он отошел с матерью к окну, а доктор и ассистент приблизились к постели Раффа и стали вполголоса совещаться между собой. Это не могло потревожить больного: он ничего не видел и не слышал. Только слабые стоны доказывали, что он еще жив.

Ганс шепотом, стараясь, чтобы ни одно слово не долетело до Гретель, передал матери свой разговор с доктором. Метта, сдерживая дыхание, слушала его, полуоткрыв сухие, запекшиеся губы. Раз у нее вырвалось рыдание, заставившее Гретель вздрогнуть; но она тотчас же сдержалась и пересилила свое волнение.

Когда Ганс закончил, Метта обернулась и, с отчаянием взглянув на своего бледного, распростертого на постели мужа, бросилась к нему и упала на колени около постели.

Бедная маленькая Гретель! Она ничего не понимала и вопросительно посмотрела на Ганса. Он стоял, опустив голову, и как будто молился. Девочка перевела глаза на доктора – он осторожно ощупывал голову отца; посмотрела на ассистента – он закашлялся и отвернулся. Наконец Гретель снова взглянула на мать и не выдержала. Она подбежала к ней, обняла ее, тоже опустившись на колени, и со слезами начала молиться, умоляя Бога сжалиться над ними.

Когда Метта встала, доктор Бёкман тревожно взглянул на нее и резко спросил:

– Ну, что же, матушка? Согласны вы?

– Ему будет больно… очень больно?

– Не знаю. Вероятно, нет. Согласны вы?

– Вы говорили, что это может спасти его… Ведь так? А может быть… может быть…

Метта не договорила.

– А может быть, он не вынесет, – докончил доктор. – Но мы надеемся, что все закончится благополучно.

Он взглянул на часы, а ассистент с нетерпеливым жестом подошел к окну.