Копи царя Соломона - Хаггард Генри Райдер. Страница 36
– Так, так, дружище! Задай ему хорошенько! Ну-ка еще! А ну еще! Вот так! Наддавай! Наддавай! – и так дальше все в том же роде.
Тут сэр Генри, только что подставивший щит под новый удар, сам ударил врага изо всей силы. Этим ударом он не только разрубил щит противника, но пробил наконец и его непроницаемую броню, так что топор вонзился ему в самое плечо. Твала взвыл от боли и отвечал яростным ударом, который был так ужасен, что расшиб рукоятку боевого топора, который держал сэр Генри, и ранил его в лицо.
Вопль отчаяния вырвался у «Буйволов», когда широкий клинок выпал из рук нашего героя и упал на землю; а между тем Твала снова взмахнул своим топором и с криком бросился на него. Я закрыл глаза… Когда я их снова открыл, щит сэра Генри лежал на земле, а сам сэр Генри боролся с Твалой, обхватив его своими могучими руками. Они устремлялись то в ту, то в другую сторону, сжимали друг друга в страшных тисках, точно два разъяренных медведя, и боролись, напрягая все свои могучие силы, спасая драгоценную жизнь и еще того более – драгоценную честь.
С нечеловеческим усилием Твала опрокинул противника, но при этом они упали оба и катались по земле, не выпуская друг друга, причем Твала норовил ударить Куртиса топором по голове, а сэр Генри – прорезать ножом его стальную броню.
– Отнимите у него топор! – закричал Гуд вне себя, и, кажется, наш боец его услышал…
Как бы то ни было, он уронил свой нож и схватил топор, который был привязан к руке Твалы крепким ремнем из буйволовой кожи. Все продолжая кататься по земле, они вступили в ожесточенную борьбу из-за обладания топором. Вдруг ремень лопнул, сэр Генри сделал отчаянное усилие и освободился из рук противника, причем оружие осталось у него в руках. Через минуту он уже был на ногах, и видно было, как алая кровь струится из раны по его лицу. Твала также вскочил, вытащил из-за пояса тяжелый нож и, бросившись прямо на Куртиса, ударил его в грудь. Удар был сильный и меткий, но, видно, тот, кто делал броню, хорошо знал свое дело: она опять устояла. Снова ударил Твала, с громким, диким криком, – и снова отскочил тяжелый нож, сэр Генри только покачнулся от полученного толчка. Но Твала не унимался и еще раз бросился на противника. Наш богатырь собрался с силами, взмахнул топором над головой и ударил врага со всего размаха. Из тысячи уст вырвался крик изумления: голова Твалы вдруг точно подпрыгнула у него на плечах, упала и покатилась по земле прямо к ногам Игноси. На секунду тело сохранило свое вертикальное положение, кровь забила фонтаном из перерезанных артерий; потом оно глухо шлепнулось на землю, причем золотой обруч соскользнул с шеи и покатился в сторону. И тут же упал сэр Генри, истощенный потерей крови и обессиленный страшной борьбой. Его сейчас же подняли и поскорее смочили холодной водой его окровавленное лицо. Через некоторое время его серые очи широко раскрылись: он был жив.
Тогда я приблизился к тому месту, где лежала в прахе страшная голова Твалы, и в ту самую минуту, как заходило солнце, снял алмаз с мертвого чела и подал его Игноси.
– Возьми это, король Кукуанский, – сказал я.
Игноси надел диадему и, наступив ногой на широкую грудь своего обезглавленного врага, вдруг запел победную песнь, такую прекрасную и дикую, что я не в состоянии дать вам о ней даже приблизительное понятие.
«И вот наше восстание увенчалось победой, – пел Игноси. – Наши злые дела очистила слава.
Рано утром поднялись притеснители и вышли в поле. Их кудрявые перья покрыли равнину, как перья птицы, сидящей на гнезде. Они потрясали копьями и жаждали битвы.
Они ополчились против меня; сильнейшие из них бросились на меня и стремились меня сразить.
Тогда я дохнул им навстречу, и смело их мое дыхание, как дыхание бури, и не стало их! Они растаяли и рассеялись, как утренние туманы.
Они – пища ворон и шакалов, и все поле сражения утучнилось их кровью.
Где они, те могучие, сильные, что поднялись рано утром?
Они смежили очи – но не спят; они лежат распростертые – но не во сне!
Они забыты! Они ушли в темную бездну и никогда не вернутся…
А я – я король! Что орел, прилетел я в высокое гнездо. Я скитался в долгую ночь, но вернулся с рассветом к малым птенцам!
Спеши под защиту моих крыл, о народ! Охраню и спасу тебя от всяких невзгод.
Теперь зло скроет лицо свое, зацветет благоденствие в стране, как лилия долин».
Так исполнились в точности слова, сказанные мной парламентеру, и прежде, чем дважды зашло солнце, обезглавленный труп Твалы лежал у его порога.
XV
Болезнь Гуда
Когда поединок закончился, сэра Генри и Гуда отнесли в хижину Твалы, куда пошел и я. Оба они были страшно истощены борьбой и потерей крови, да и мое состояние было немногим лучше. Я очень крепок и вынослив благодаря своей легкости и долголетней привычке; но в этот вечер и мне было совсем скверно, и моя старая рана, которой наградил меня лев, опять начала болеть, как это всегда у меня бывает, когда я очень слабею. Кроме того, ужасно болела у меня голова после того удара, от которого я упал без чувств поутру. Вообще трудно было представить себе более плачевное трио, чем то, какое представляли мы в этот вечер; нам только тем и оставалось утешаться, что все-таки несравненно лучше лежать здесь и прескверно себя чувствовать, чем валяться убитым на поле, как многие тысячи храбрых людей, проснувшихся утром во цвете сил и здоровья. При помощи красавицы Фулаты, которая постоянно о нас заботилась с тех пор, как мы спасли ей жизнь, мы кое-как стащили свои кольчуги, которые, несомненно, спасли жизнь двоим из нас в этот день. При этом оказалось, что мы все покрыты синяками и ссадинами; стальная ткань спасла нас от всяких сильных повреждений, но от синяков спасти не могла.
И сэр Генри, и Гуд, оба сплошь были покрыты синяками, да и у меня их было довольно. Фулата дала нам каких-то ароматических листьев, которые принесли нам облегчение, когда мы приложили их вместо пластыря к больным местам. Но как ни болели эти синяки, все же они и вполовину нас так не тревожили, как раны Гуда и сэра Генри. У Гуда была сквозная рана в мясистой части бедра его «прекрасной белой ноги», и он потерял очень много крови; а у сэра Генри – глубокий шрам над губой, сделанный топором Твалы. К счастью, Гуд был очень порядочный хирург, и, как только мы добыли свою аптечку, он основательно прочистил раны и потом ухитрился зашить сначала рану сэра Генри, а потом и свою собственную, и очень даже хорошо, если принять во внимание, что всю эту операцию ему пришлось производить при скудном свете первобытной кукуанской лампады. Затем он обильно смазал раны каким-то противогнилостным веществом, хранившимся у него в аптечке, и мы перевязали их остатками носового платка.
Между тем Фулата приготовила нам крепкого бульона, так как мы были слишком слабы, чтобы есть. Бульон мы наскоро проглотили и поскорее улеглись на великолепных звериных шкурах, которых было очень много в хижине умершего короля. По странной насмешке судьбы на постели Твалы, под его собственным меховым одеялом, спал в эту ночь тот самый человек, который его убил, – сэр Генри.
Я говорю: спал; но после такого денечка спать было трудно. Начать с того, что со всех сторон раздавались:
Отовсюду доносился вой женщин, оплакивавших своих мужей, сыновей и братьев. И было от чего плакать: ведь больше двадцати тысяч человек, то есть чуть не третья часть всей кукуанской армии, погибли в этой ужасной битве. У меня просто сердце надрывалось, пока я лежал и прислушивался к этим воплям. В эту минуту как-то особенно ясно сознавался весь ужас страшного дела, совершенного в это утро во имя человеческого честолюбия. Впрочем, к полуночи вопли женщин стали утихать и наконец затихли совсем, и среди наступившей тишины только изредка раздавался жалобный, раздирающий вой, доносившийся из ближайшей к нам хижины, – то выла старая колдунья Гагула по своему убитому королю.