Ельцин - Минаев Борис Дорианович. Страница 84

С белым от страха и напряжения лицом, он словно прирос к танку, не слушая уговоры милиционера, сопровождавшего колонну, и подполковника-комбата. Наконец он повернул к ним голову и, смерив глазами, хрипло выдохнул:

— А ты… отойди, фуфло… Все равно не проедешь.

Танк затрещал, выпустил целую дымовую завесу и дернулся вперед, отбросив мужика сильнейшим толчком. Толпа ахнула, но он, казалось, побелев еще сильнее, снова кинулся к осевшему на тормозе танку и снова уперся в броню.

— Все равно!.. Все равно не проедешь! — гаркнул он не кому-нибудь, а именно танку, как некоему живому врагу.

— Отойдите, — тихо и убедительно сказал ему незаметный гражданин в рубашке апаш и, взяв за локоть, потянул в сторону.

— А ты кто такой? — риторически вопросил гражданина один из толпы.

— Я из КГБ, — с какой-то напевной нежностью ответил субъект.

— Ну и хромай отсюда! — с ненавистью ответил ему стройный хор голосов.

Все это происходило 19 августа около полудня на спуске к Краснопресненской набережной у подножия лестницы Верховного Совета России».

Тем временем в Архангельском наступает решительный момент.

Посовещавшись с соратниками (сейчас это казенное слово приобретает несколько иной оттенок), Ельцин командует: ехать в Белый дом. Суровая охрана надевает на него бронежилет. Вся семья провожает его.

— Ну, хорошо, а если тебя остановят на дороге, что ты будешь делать, отстреливаться, что ли? — с отчаянием спрашивает Наина Иосифовна.

Сам Б. Н. вспоминает этот эпизод в своей книге так:

«Надо было что-то сказать, и я сказал: “У нас российский флажок на машине. С ним нас не остановят”».

17 лет спустя Наина Иосифовна вспоминает эту сцену по-другому:

«Он сказал: “Возьму наш флажок с машины и пойду им навстречу”».

Н. И. чуть не плакала, отпуская его: «Ну что это за защита — бронежилет! Голова-то беззащитная».

…Она очень ясно представляла себе: если и будут стрелять, то — в голову.

Но его пропускают!

Он едет на своем правительственном «ЗИЛе» — мимо бесконечных колонн бронетехники, часть которой ломается, и солдаты в черных комбинезонах тут же стаскивают машины на обочины. Мимо тихих спальных районов, разбуженных грохотом танков (здесь уже выстроились очереди в ближние магазины за крупой, солью и спичками — война!). Мимо испуганного, замершего Ленинского проспекта. Мимо уже начинающего закипать центра города…

А в Архангельском срочно решают, куда эвакуировать детей. Домой опасно. Свою квартиру на первую ночь предлагает сотрудник президентской охраны Кузнецов. Она тут недалеко, в Кунцеве.

Вызывают «рафик». Сборы наспех. Взять хотя бы самое необходимое из вещей. Маленький Боря задает «детский» вопрос:

— А стрелять будут сразу в голову?

Женщины бледнеют, все садятся в микроавтобус. Охрана велела положить детей на пол. Минуты отчаяния. Проехать через ворота.

Штатские люди на «волгах», милиция, многочисленные посты на выезде из Архангельского, заглядывают внутрь — женщины, дети, вещи — и пропускают их.

И их тоже!

Нет приказа брать! Приказ следить, контролировать — есть. А приказа брать — нет… [17]

Почему так подробно останавливаюсь на этих сборах? На этом стремительном выезде из Архангельского Б. Н. и его семьи?

Утром 19 августа светило солнце. Был замечательный, мягкий, прозрачный день (Преображение Господне, Спас) с солнечными лучами, как будто проходящими сквозь невидимые нити.

Между тем у многих в тот день было полное ощущение, что на землю спустилась тьма. Наступила ночь.

Какая-то нереальная, как во сне, ночь сквозь день. Танки, эти чудовищные приказы ГКЧП, несчастные солдаты, рассевшиеся на броне вдоль чистых московских улиц, хаос, смятение, отчаяние — все это создавало ощущение плохо придуманного, но очень страшного фильма.

Ощущение свалившегося на всех одновременно несчастья, большой беды было настолько сильным, что мне понятно абсолютно всё в этих немногих сохранившихся в памяти семьи картинках: и смешно торчащий из-под пиджака бронежилет, и страх детей, и четкость рефлексов, диктующих поступки, — из Архангельского нужно уезжать как можно быстрее. Всем!

Белый дом.

Солдаты, стоящие в оцеплении, пропускают (опять пропускают!) машину первого президента РСФСР в подземный гараж. На лифте Б. Н. поднимается в свой служебный кабинет. В этот момент Ельцина охраняют лишь милиционеры из здания Верховного Совета (никто из них свой пост ни в этот день, ни в последующие не покинул) и, естественно, его охрана, немногочисленная, но решительная.

Однако Ельцин не собирается ни убегать, ни сдаваться, ни умирать.

Он звонит вице-президенту Янаеву и требует объяснить, что происходит с Горбачевым, где он, каково реально его состояние здоровья. И получает уклончивые ответы, из которых можно понять только одно: судьба президента СССР по-прежнему в их руках.

Он звонит председателю КГБ Крючкову и пытается доказать ему невозможность того, что они затеяли — гибель тысяч людей поставит путч вне закона, а страну — в состояние международной изоляции, причем в любом случае, даже в случае их победы.

Звонит министру обороны Язову, командующему ВДВ Грачеву, другим военачальникам, пытается давить на них, выяснить положение дел, установить с самой страшной на этот момент силой — военной — хоть какой-то контакт. И это ему удается: Юрий Скоков, один из руководителей российского правительства, по поручению Ельцина, тайно, выходит на постоянный контакт с Грачевым и даже встречается с ним лично.

Телефонная активность Ельцина в эти дни, 19-го и 20-го, просто невероятна.

В Белом доме вырублена прямая правительственная связь (городская работает), однако один белый аппарат с гербом, лишь недавно поставленный в кабинете его помощника Илюшина, исправен — его еще не внесли в справочник и попросту забыли выключить. Впрочем, гораздо важнее другое — он звонит, и его соединяют! Почему? Потому что путчисты боялись? Не верили, что все кончится так, как им хотелось? Вдруг этот разговор в будущем пригодится?

Грачев в этот момент вынужден вести двойную игру. Я пишу эти слова без всякого осуждения, просто констатирую факт: как руководитель военной операции ГКЧП, он просто не имеет права покинуть свой «боевой пост» (как армейский генерал, как офицер под присягой). Но как абсолютно трезвомыслящий человек он лихорадочно ищет выход из создавшейся ситуации.

Идея с «ротой охраны», которая одновременно и заблокирует Ельцина, и не даст никому пролить лишнюю кровь, кажется ему по-прежнему привлекательной. Он посылает в Белый дом подразделение десантников во главе с генералом Александром Лебедем.

Лебедь («с особым поручением от Грачева») расставляет своих людей по периметру Белого дома, с некоторым снисходительным цинизмом выслушивает доклады «оборонцев», затем входит в кабинет к Ельцину. Его задача (инструкция Грачева!) — убедить Ельцина «не делать глупостей». Мужская харизма у Лебедя не слабее ельцинской: тяжелый голос, бритый затылок, мощный торс — словом, настоящий спецназ.

— Ну, вот смотрите, Борис Николаевич, — говорит он. — Чем обшит ваш кабинет? Это ж сплошной пластик. Все здание в пластике. Легко возгорающийся материал. Вы представляете, что будет, если сюда попадет хотя бы один зажигательный снаряд? Здание в секунды заполыхает, из окон начнут выпрыгивать люди…

Ельцин молчит. Делать ответный ход еще рано.

Он показывает Лебедю другие кабинеты, подводит к окну, проходит по коридору. Прощаясь, тихо спрашивает:

— Ну, хорошо, Александр Иванович, а что бы вы делали на моем месте?

Двое очень волевых, сильных мужчин. Они смотрят в глаза друг другу. Оба не хотят, чтобы погибли люди, сотни людей, чтобы пролилась кровь.

По логике вещей Лебедь должен продолжать свою линию: предлагать сдаться, предлагать свою помощь в уходе из Белого дома. Но он вдруг понимает, что это бесполезно. Магия Ельцина захватывает и его. И он делает совершенно неожиданный ход. Он, отнюдь не демократ, не «республиканец», просто честный служака, вдруг говорит Ельцину: армия выполняет приказ, но чей приказ? Горбачев, и это официально объявлено, временно отстранен. Возьмите на себя командование вооруженными силами.