Гайдар - Камов Борис Николаевич. Страница 31

Чтоб не писать, как едва не уехал на фронт с кудрявым Пашкой и как плакала после этого мама, уверенно вывел: «Сергею исполнилось пятнадцать («пятнадцать» зачеркнул, поставил «шестнадцать»). Высокий, крепкий, с белокурыми волосами и прямым голубым взглядом, он производил впечатление по крайней мере девятнадцатилетнего… Теперь перед ним… стоял вопрос, на что держать… курс и что делать. Училище было закрыто, да при всем желании сидеть за учебником он не смог бы, потому что его молодая горячая натура властно требовала живой и кипучей работы».

Тут Сергей получал письмо от своего друга Николая Егорова, курсанта командных курсов: «Мой горячий совет тебе: бери немедленно документы… и валяй тоже вместе с нами. Будем работать и учиться вдвоем». И вот Сергей уже курсант, председатель курсовой комячейки, командир курсантского отряда.

…То были самые первые страницы его прозы.

Когда приехал к маме в Алупку, у него уже было написано больше трети. И мама, которая прочла за свою жизнь немало книг, в него поверила. Ионе каждым днем писал все смелее и свободнее.

И когда роман по первому разу был близок к завершению, начал исподволь готовить маму к своему отъезду.

Куда поедет, решил давно: в Ленинград, к бывшему учителю словесности Николаю Николаевичу Соколову. которого до сих пор ласково звал про себя Галкой. Николай Николаевич преподавал теперь в Военной академии.

Но, уезжая в Ленинград, дал слово себе и маме, что вернется хоть ненадолго, как только что-либо прояснится. И часто представлял, как после первого (большого!) литературного успеха приезжает к маме снова. А мама чувствует себя уже несравненно лучше. Он рассказывает ей об издательстве, о Галке, о Ленинграде, и они потихоньку спускаются Воронцовским парком к морю. Волна тихо подкатывает к самым их ногам, но мама уже не боится, она почти совсем здорова.

…Он представлял эту картину много раз, живя в маленькой своей комнате недалеко от Невского и еще не зная, что мама, призывая в последние минуты отца и его, умерла, а ему не могли даже сообщить, потому что он обещал сразу, как только будут хорошие новости, написать. А хороших новостей не было^[6]…

СПОР С ОТЦОМ

По дороге в Ленинград заехал в Арзамас. Отец жил теперь на новой квартире, которую дал исполком.

Однажды собрались друзья. Отец пораньше пришел с работы. И он устроил чтение рукописи. От волнения стучали зубы. С трудом разжимался рот. Это было первое его публичное чтение. Но в комнате, когда выложил на стол свои тетрадки (целая стопа!), сделалось так тихо, что скоро успокоился.

Роман произвел впечатление, но ему показалось, что и Нину Бабайкину, и Колю Кондратьева, и Митю Похвалинского больше всего поразило, что все описанное произошло с ним самим и что вот Аркашка, с которым в детстве вместе дурачились и обливались водой, вроде как писатель.

Сдержаннее всех был отец, но и он, поглаживая длинные казацкие усы, не смог скрыть, что дрожат руки. Отец хвалил, хотя подметил и недостатки. Главная же мысль заключалась в том (и отец вернулся к ней, когда гости ушли), что роман интересен. И если продолжать писать, то способности его, несомненно, разовьются, однако, считал отец, сейчас, когда миллионы безработных и жизнь в стране только налаживается, строить свои надежды на сомнительном успехе рукописи, где все живо, горячо и неумело, пожалуй, не стоит. Лучше остаться в Арзамасе, поступить на небольшую должность (как бывшему комполка, ему, конечно, пойдут навстречу). Если рукопись опубликуют, о н сможет должность оставить. Если ж нет, у него есть тыл.

Отец еще говорил о необходимости образования и душевной зрелости.

Опустив голову, соглашался: «Да, в романе много неумелого… Да, мне уже здесь предлагали работу… Нет, я отказался… Я буду только писать…»

В тот же вечер они с отцом резко поспорили. Они оба были правы, но каждый своей правотой: правотой юности и правотой зрелости, правотой дерзости и правотой житейской мудрости…

Отец был уже немолод. Это особенно бросалось в глаза теперь. Это заметно было и по военным письмам отца. «Ты, конечно, мечтаешь все уйти с военной службы, - отвечал он из Моршанска в двадцать первом году, - завести огород, корову, садик, пасеку…»

И когда в двадцать третьем отец демобилизовался, приехал в Арзамас и здесь возглавил ЕПО - Единое потребительское общество, - он писал из Красноярска: «…меня нисколько не удивило, что ты выступаешь в роли «краскупа» (то есть красного купца). А все-таки чудно, право, чем черт не шутит: был ты и учителем, и чиновником, и солдатом, и офицером, и командиром, и комиссаром, а теперь на тебе, новый номер - краскуп…»

А ему в двадцать лет было страшно сесть за канцелярский стол (писать, считать - больше ничего в мирной жизни не умел), хотя газеты и разъясняли, что время лихих кавалерийских атак прошло. Нужно учиться хозяйствовать и даже торговать.

Революция дала ему все, о чем он мечтал. И даже то, о чем не смел мечтать. Четырнадцатилетним мальчишкой он хотел только одного - попасть на фронт. Революция ж доверила ему взвод, роту, батальон, полк, боеучасток и боерайон.

Став инвалидом (что из того, что у него целы руки и ноги), он попытался вложить все свое изумление перед революцией и тем, что произошло с ним, в первый свой роман. И если после пережитого на фронте, после болезни и катастрофы у него появилась надежда, что сможет писать, стоило ли выкатывать на него ушат холодной воды? Ведь если человек с трудом отрывается от земли, чтоб бежать в атаку, ему не кричат, что отступать он будет вон в тот лесок.

Он заторопился к Галке, в Ленинград, чувствуя, как земля уходит из-под ног.

СОЛДАТСКОЕ БРАТСТВО

Одиночество

В Ленинград приехал с Наташей - Талкой. Младшие сестры, Оля и Катя, успели объездить с мамой пол-России, а для Талки это было первое большое путешествие. Они обошли с ней весь город, узнавая знакомые по фотографиям и книгам места, но перво-наперво он потащил Талку к Николаю Николаевичу. В сумке у него лежала рукопись.

Часто представлял, как обрадуется ему бывший учитель и после представит его начальству академии, в которой теперь работал: «Знакомьтесь, мой ученик. Командовал полком. Сейчас, правда, по болезни в отпуске, но вот написал целый роман о пережитом и увиденном».

Николай Николаевич жил в общежитии, в здании Главного штаба. Они с Наташей долго шли по коридору. Галку дома не застали. Решили ждать. Из окна отсюда были видны Зимний, Дворцовая, Александрийская колонна…

Минут через пять в коридоре появился человек в мятом френче, с запущенной мужицкой бородой.

Он, улыбаясь, подошел к бородачу: «Николай Николаевич!..»

«А вы, простите, кто будете?… Аркадий?! - изумился Галка. - Наташа?!»

Бывший учитель быстро отпер дверь и провел их в комнату. Но радости на лице Николая Николаевича написано не было. Рассказ его о себе Галка выслушал рассеянно. Тетрадки полистал утомленно, словно прежние ученики каждый день приносили ему по готовому роману.

Рукопись, однако, через несколько дней прочитал. Одни страницы похвалил, за другие побранил, но обнадеживающего, поворотного для его судьбы разговора (ради этого разговора он приехал с юга!) не произошло. Приглашения заходить не последовало.

Они с Наташей терялись в догадках, чем объяснить, что Галка, который всю жизнь кого-то воспитывал и кому-то помогал, вдруг равнодушно отнесся к нему, когда ему впервые понадобилась помощь.

Снова надо было что-то решать. А что - не знал. И, сунув рукопись в чемодан, уехал с сестрою на последние деньги на Кавказ.

…Трудно сказать, почему, отослав Талку домой к отцу, вернулся в Ленинград. Может, потому, что ехать было все равно куда (лишь бы не в Арзамас). Может быть, и потому, что жила еще надежда на помощь Николая Николаевича… А может, потому, что в Реввоенсовете в Москве попросил переслать все документы в Ленинградский военный округ. А писать, что передумал, было вроде неудобно.