Гайдар - Камов Борис Николаевич. Страница 33

- Под Киевом, Полоцком, на Кубани, на Тамбовщине, в Сибири…

- А где в Сибири?! - встрепенулся человек во френче.

- Ачинско-Минусинский район. Белопартизанщина.

- И вы про Сибирь пишете?

- Пока только про Киев.

- Костя, - сказал человек во френче, - я возьму это почитать. А вы, - обратился человек во френче к нему, - зайдите через несколько дней.

Эти дни надо было прожить. Неважно, что не оставалось денег. Что скажут, когда прочтут? Да и хватит ли терпения прочесть? Если б хоть было отпечатано на машинке… И то, говорят, не всегда читают.

Иногда ночью представлялось: он приходит в редакцию и только открывает дверь - ему начинают жать руки: «Вы большой, очень большой талант». Или: «Еще не прочитали». Или: «Вы знаете, мы куда-то засунули вашу папку, но вы не волнуйтесь. К праздникам будем прибираться, уборщица найдет…»

Что рукописи пропадают, слыхал в том же коридоре.

Не знал, сколько это - «несколько дней». Стойко выждал неделю, потом еще день… И толкнул ту же дверь.

С ним поздоровались. Попросили подождать. За столом у высокого шел разговор: кроме худого, с большим лбом, во френче, который сказал прошлый раз: «Костя, я возьму это почитать», сидел еще один, тоже невысокий, светлый, с глазами большими и внимательными.

Просьба «Подождите, пожалуйста» могла означать и что еще не прочли, и что уже потеряли. И что лучше всего, если он попробует написать «красный Пинкертон».

Он терпеливо и печально сидел в уголке на стуле, когда все трое, внезапно прервав разговор, вдруг, улыбаясь, повернулись к нему, пригласили подсесть поближе и высокий, встав, предложил:

- Давайте знакомиться - Константин Федин.

Который во френче - это был Сергей Семенов, а застенчивый и тихий, с большими внимательными глазами - Михаил Слонимский.

- Я прочитал вашу рукопись, - произнес Семенов. - И скажу то, что уже говорил товарищам… Это, конечно, никакой не роман (у него внутри все остановилось…), а повесть. Но я не мог оторваться. Здесь все настоящее: люди, подробности, поражения, победы.

- Мы тоже с Мишей прочли, - подтвердил Федин. - Действительно, трудно оторваться, хотя и немало в рукописи оплошностей неумелого пера… Писать вы не умеете, но писать вы можете и писать будете… А мы вам поможем.

…Слонимский позже рассказывал: в двадцатом к Горькому (Миша работал секретарем издательства, руководимого Горьким) в шинели и, кажется, не очень целых сапогах пришел начинающий Федин, который перед тем прислал на отзыв несколько своих новелл.

Спустя полчаса Федин почти выбежал из кабинета, повторяя в волнении: «Горький сказал мне, что я буду писателем…»

Горький действительно сказал: «Писать вы можете… Писать вы можете…»

И вот спустя четыре года Федин почти теми же словами благословил его.

…Рукопись за счет редакции отдали на машинку. Тут же выписали громадный, по его понятиям, аванс. Правда, извинились: сегодня денег о н уже не получит. Только завтра.

Утром в столовой на Невском поел. И трамваем отправился на толкучку, на Сенной рынок. Купил шинель, портянки, сапоги, кучу нужных и ненужных вещей. По дороге домой забежал в два или три магазина - за подарками хозяйке и ее детям. Отпраздновал с ними свою удачу. С лихвой уплатил за прожитое и переехал на другую квартиру - Фонтанка, 68/7, квартира 56, возле Цепного моста.

Комната и здесь была не очень велика (однако больше прежней), главное же - с громадным, из какого-то присутственного места, письменным столом, который он выдвинул на середину. Стол царил в его комнате: ведь о н теперь был писатель…

Литературный ликбез

Несколько дней промчалось в праздничной суете. Смотрел «33 несчастья Макса Линдера», обошел все музеи, в которых не успел побывать с Талкой: Морской в Адмиралтействе, усадьбу-музей Юсупова на Мойке, где был убит и спущен под лед Гришка Распутин, дворцы Шувалова и Шереметева на Фонтанке, смотрел «Маскарад» в Александрийском театре с Юрьевым в роли Арбенина.

Забегал в издательство. Рукопись еще не была готова. А вернулся как-то домой - в гослитиздатовском конверте письмо. Понял: перепечатали, прочли, велят вернуть аванс. Побелевшими пальцами надорвал конверт.

15/Х - 24

«Уважаемый товарищ Голиков!

Предположено до выхода вашей вещи отдельной книгой провести ее через альманахи Госиздата. Просьба зайти в самое ближайшее время - ежедневно от 2–3 часов.

Секретарь редакции Слонимский».

Его повесть собирались выпустить сразу двумя изданиями!

Редактировали рукопись все по очереди, но первым сел с ним за стол Миша Слонимский…

Миша Слонимский был не намного старше, а уже давно печатался. Его хвалил Горький. Еще до знакомства о н прочитал несколько Мишиных рассказов. Особенно понравился рассказ «Копыто коня» и то место, где солдат Мацко взлетел в воздух и «тело его отделилось от земли. Он увидел себя со стороны. Вот он, распластав руки, режет воздух; голова втянута в плечи. Лицо напряглось, глаза выпучены, подтянутые колени защищают живот…».

Написать так можно было, если только тебя самого подбрасывало к небу. Оказалось, что и Слонимского «подбрасывало»: в пятнадцатом ушел добровольцем на фронт. Был ранен. Контужен. Приговоренный медициною к смерти, лежал в «палате смертников», откуда его вызволил дядя, известный исследователь литературы Вен-геров.

Слонимский был среди тех солдат Петроградского гарнизона, которые, сломив сопротивление офицеров (при этом был убит командир батальона полковник Геринг), первыми вырвались 27 февраля 1917 года из казарм на улицы.

В ночь взятия Зимнего находился на Марсовом поле, у казарм Павловского полка, когда туда привели воительниц женского батальона.

Солдатское прошлое Миши их сблизило. Они стали товарищами. И рукопись его правилась с весельем, азартом, переходя от Слонимского к Федину, от Федина к Семенову, от Семенова снова к Слонимскому. Каждый делал свои замечания, но никто ни единой строки за него не писал.

Если вдруг он сомневался, Слонимский или Семенов говорили: «Идем к Федину». И Федин, случалось, брал его сторону.

Читая со Слонимским главу за главой, вспомнил одну из историй о бандитах.

- Это надо сейчас же написать и вставить, - заволновался Слонимский, - это идет вот сюда… буквально вот сюда.

- Я не могу, - испугался он.

- Почему?!

- Я в этом не участвовал. Это произошло в восемнадцати километрах от того места, где находился я.

Слонимский расхохотался:

- А ты «Войну и мир» читал?… А как ты думаешь, имел Толстой право писать о двенадцатом годе и Бородинском сражении, если сам он родился уже после Отечественной войны?

Глядел на Слонимского изумленно. Когда писал, мешала мысль: кто-нибудь из ребят прочтет и обидится: «У меня под Киевом был трофейный «льюис», а ты пишешь - «максим». И он мучительно вспоминал подробности… а это, оказывается, было не нужно: если чего не помнил - мог написать то, что помнил, что произошло в другом совершенно месте, но так, будто произошло здесь и с ним. Это было легче и куда интереснее.

(То был первый в его жизни урок литературного ремесла. За семнадцать лет работы их набралось не так уж много. И благодарно помнил каждый.)

Слонимский и Федин передавали ему то, что сами недавно получили от споров с Чуковским и Шкловским, от встреч и бесед с Горьким (до отъезда Алексея Максимовича за границу), от общения между собой на заседаниях «Серапионовых братьев».

Жалел, что сам ни разу не попал на заседание, хотя собирались «Серапионы» в комнате у Миши, в нескольких минутах ходьбы от издательства. Зато ему о них много рассказывали.

Еще Горький им посоветовал: раз собираются и крепко держатся друг за дружку, должны как-то называться. Кто-то в шутку предложил: «Серапионовы братья». Название привилось, как прозвище в детстве.

Кроме Лунца и Каверина, которые были очень молоды, остальные «Серапионы»: Слонимский, Федин, Елизавета Полонская, Николай Тихонов, Груздев, Зощенко, Николай Никитин - прошли гражданскую.