Гайдар - Камов Борис Николаевич. Страница 48
А вообще, говорилось в том же рассказе, «хорошо, что ребята делают у вас доклады про газ и про прочее. Этими докладами тысячи людей научатся, как себя сохранить, а врагу вред принести».
И неожиданно для себя пишет первое в своей жизни стихотворение для детей - «Наш отряд».
ПОВЕСТЬ В ТРЕХ ЧАСТЯХ
Возвращение
В Архангельск приехал в конце двадцать восьмого.
Собирался приехать много раньше. И еще в начале года послал в архангельскую «Волну» свою «визитную карточку» - рассказ «Обрез», который полюбил за простоту фабулы и за то, что «Обрез» напоминал ему многое такое, о чем не всегда расскажешь и что не всем объяснишь.
Рассказ напечатали. По отзывам из дому, приняли хорошо и ждали его самого, а он все не ехал: держали Дела. Сначала так и недописанный «Маузер», потом повесть «На графских развалинах». И только сдав рукопись «Развалин», отправился на Север.
Наверное, все-таки «Маузер» имело смысл закончить в Москве. На новом месте, в новой газете, к повести будет труднее вернуться, но он уже настолько от рукописи устал, что даже обрадовался своему решению бросить все дела и непременно ехать сейчас:
И вот о н вышагивал по деревянным мосткам, вдоль деревянных заборов и домов. Всюду в глаза бросались лодки: лодки возле изб, лодки под навесом во дворах, лодки в распахнутых сараях. И всюду его преследовал запах рыбы.
Город вытянулся на много километров вдоль Северной Двины. Ион долго шел в легкой, не по сезону и климату, шинели и жестких, не размятых еще сапогах, пока добрался до Костромского проспекта, а потом, свернув налево, очутился во дворе второго дома от угла. Здесь жили Соломянские. Здесь жила Раля (или, как он ее теперь называл, Лиля).
На пороге остановился. Сердце стучало гулко-гулко. От быстрой ходьбы и вообще.
Наконец решительно вошел и сказал давно придуманную фразу: что вот некто Аркадий Голиков, он же Аркадий Петрович Гайдар, прибыл «в ваше распоряжение для дальнейшего прохождения службы».
Но все были взволнованы. Шутка не получилась. Он добавил тихо и виновато: «Вот и я».
И тут увидел самого главного в своей жизни человека: Тимура Гайдара.
Почти двухлетний, круглолицый, под девчонку стриженный и в девчачьем платье, Тимур смотрел недоуменно и сердито. В первое мгновение ему показалось: похож только на Лилю, но, схватив Тимура на руки и подняв над головой, увидел: и рот, и разрез глаз, и широкий лоб под челкой - его. И сам себе изумился: «Как мог так долго сидеть в Москве?…»
Новая редакция
Лиля жила с родителями, работала в «Волне», заведовала Домом политпросвещения, а затем ее назначили редактором краевого радио, которое только что возникло. Она же ведала и радиоузлом на триста точек. Это было мало и немало, потому что к каждому репродуктору в часы передач (программа печаталась в газете) собирались толпы. И если даже плохо было слышно, один слушал и пересказывал остальным.
И когда он вечером того же дня наведался в маленькую студию, Лиля разбирала письма первых радиослушателей. Тут были просьбы, что передать, и жалобы на плохую слышимость, и первые рабкоровские вести.
Люди писали о неполадках на лесных биржах и лесопильных заводах, о плохом снабжении, о грубости мастеров…
Выбрал письмо работницы канатной фабрики, превратив его в острый, бескомпромиссный фельетон. Часа через полтора, когда подошло «эфирное время», сам же прочитал его у микрофона. Работа в Архангельске началась.
На другой день нанес визит в редакцию - в двухэтажное каменное здание на проспекте Павлина Виноградова. О нем тут уже ходили всякие легенды. Особенно поражало, что он в пятнадцать лет командовал.
Он тоже поразился: в редакции было полно мальчишек. Мальчишкой был Саша Семаков из отдела информации. Мальчишкой был только что принятый в цинкографию через биржу труда фотограф Калестин Коробицын, но моложе всех оказался репортер Коля Пантелеев, который давно уже работал в редакции, а ему только недавно исполнилось семнадцать.
Вообще коллектив подобрался интересный. Заместителем редактора был, например, Виктор Канер, матрос «Авроры», потом чекист. Канер сам много и остро писал, в основном на экономические темы. Рабкоровской же сетью ведал Саша Талашов, грузчик-браковщик, присланный для укрепления редакции. Саша был и главным консультантом по всем вопросам заготовки и обработки леса.
В «Волне» начал тоже с фельетона. Фельетонисты были нужны везде. Ион снова, как выражался его бывший редактор Михаил Иванов, занимался «сенсационными разоблачениями… в отрицательном смысле».
Он писал о «профсоюзных испанцах» из фабзавкома, которые, получив в издевку присланное письмо, что уборщица общежития ведьма «и занимается колдовством», постановили: «…что же касается колдовства, то поставить это ей (ведьме. - А. Г.) на вид».
Писал о Попове из Пинеги, ответственном «человеке с инициативой», который платил кому сколько хотел. А если кому не хотел, то грозил: «Лучше сожгу, а… не дам». И верно - жег, не давал. Он обнародовал невиданную рационализацию губсоюза деревообделочников, который вынес на одно свое заседание сразу сорок вопросов.
«Мы горячо приветствуем, - иронизировал он, - игру, изобретенную президиумом союза деревообделочников. И мы надеемся, что, натренировавшись, деревообделочники покажут нам еще большие достижения… Поднимется с места председатель и объявит: «Заседание считаю открытым. Докладчики имеют по три минуты. Выступления в прениях по 30 секунд и заключительное слово - одна минута. Вопрос первый - доклад тов. Иванова: «Проблема мировой революции и задачи нашего союза».
Странная вещь: хотя и теперь после его выступлений, по его материалам принимались меры: кому «объявляли», кого вообще гнали прочь, - фельетон не приносил уже былой радости. И выходили они все почему-то мельче тех, которые писал прежде.
Отчасти, конечно, это зависело и от материала, тут, естественно, была некоторая стихийность. Тем не менее…
Работая над фельетоном (три статьи в номер уже не писал) невольно ловил себя на том, что, воспроизводя шаржированный диалог, вкладывая в уста героя саморазоблачительное заявление (однако на строгих фактах), ставил в скобочках: «Не стенографически…» Или что-нибудь еще, тоже «защитное».
Пермское разбирательство по обвинению в «клевете», хотя за него заступилась даже «Правда», оставило куда более глубокий след, нежели мог предположить.
Он по- прежнему ничего не боялся: «Нужно было жить и исполнять свои обязанности». Просто чаще вспоминал, что болен. Давала знать о себе и сама болезнь. И как люди, посаженные на голодный паек, невольно становятся экономнее в каждом своем движении, так ион еще какое-то время невольно избегал всего, что могло привести к новому душевному потрясению. В остальном же себя не щадил. Тем более что время наступило горячее.
«Талантливые люди не имеют права болеть…»
Пятый съезд Советов объявил о начале первой пятилетки. Архангельск из областного центра превратился в столицу необозримого Северного края. И задача перед краем стояла одна - дать лес: дать его шахтам и фабрикам, дать на топливо и на экспорт.
За границу лес всегда шел главным образом через Север. Тем же путем вывозились пенька, лен, жмых для скота и хлеб. Ежегодный экспорт шестисот-семисот миллионов пудов хлеба давал около полумиллиарда рублей золотом.
Но к 1929 году распахивалось лишь 92 процента прежних площадей (на чем страна теряла около 400 миллионов пудов зерна). Но и с той земли, что засевали, можно теперь было собрать лишь половину прежнего товарного хлеба.
Поэтому, с одной стороны, был брошен лозунг: «Деревня, вперед, к крупному, машинизированному, обобществленному хозяйству». А с другой - вывоз леса должен был возместить те несколько сот миллионов рублей золотом, которые мы ежегодно теряли, не имея пока возможности в прежнем объеме вывозить хлеб.