Живые люди - Вагнер Яна. Страница 50

Пока мы думаем об этом, ошарашенные нежданным, незаслуженным фартом, случайной второй попыткой, которую нельзя проворонить, снаружи, из-за хлипких дощатых стен, раздаётся оглушительный, закладывающий уши грохот, который принуждает нас всех – разом – вздрогнуть, присесть и зажмуриться, как будто мы солдаты в окопе посреди войны, а не глупая группа застрявших в лесу гражданских. В один прыжок Серёжа добирается до своего ружья, заспанно и безвольно висящего на стене, и кожаный широкий ремень, на котором оно дремало, вырывает из стены ржавый непрочный гвоздь. Рубленый, резкий, однократный гром, заставивший нас подпрыгнуть, звучит сильнее, чем выстрел из пистолета, охотничьего ружья или автомата. Он похож на пушечный залп. На взрыв. На что-то, что нам точно не по зубам.

Назавтра озеро оказалось перерезано двумя кривыми ломаными линиями – толстая, крепкая ледяная кора, похожая на крышку застывшего жира над черным бульоном, прорвалась и лопнула, и от острова к берегу змеились теперь два бездонных скользких разлома, начинавшихся в одной точке, почти у самых наших мостков, и разбегавшихся на другой стороне всё дальше и дальше друг от друга, как взбесившаяся колея.

– Началось, значит, – задумчиво произнес папа, перегибаясь через край нависших надо льдом досок и глядя вниз. – Рановато что-то, а, Серёг? Я думал, у нас есть еще недели три-четыре.

– А в чём дело-то? – сказал Лёня беззаботно. – Ну, весна. Лодка у нас есть. Лёд сойдет – поплаваем.

– Это озеро, а не река, – хмуро ответил папа, – течения нет. Льду деваться некуда – пока сам не растает, так что всё будет долго. Несколько недель – ну, может, две или три – по льду можно будет ходить, если осторожно. И сети наши постоят еще. А потом здесь будет каша, понял? Лодку твою раздавит как скорлупу. Сети потонут.

– И… надолго это всё? – спросила Ира, напряжённо разглядывая невесёлое папино лицо. Тот пожал плечами.

– Это рулетка, дети, – сказал он. – Иногда до середины мая по этим озёрам ни ходить, ни плавать. Перерыв. Не сезон. – Он еще раз смерил озеро взглядом – сердитым, неодобрительным, как будто белая равнодушная чаша, наполненная водой и льдом, провинилась перед ним лично, сорвав какой-то уговор, который он, папа, считал нерушимым.

– Ну, раз так, придется нам всё делать одновременно, – сказал он наконец, поворачиваясь, чтобы вернуться в дом. – И строить, и запасы делать. Сети ставим, пока еще можно, два раза в день. Половину рыбы – на мороз.

План звучал просто, но чтобы следовать ему, нам снова пришлось урезать ежедневные наши порции, только недавно достигшие, наконец, мало-мальски приличных размеров. Рыбы и правда стало больше, как будто даже там, подо льдом, ощущалось приближение долгожданной весны; но теперь – когда ровно половина ежедневного улова скупо пересыпалась солью и подвешивалась снаружи, к опоясывающим дом деревянным балкам, предназначенным для сушки сетей, в оставшихся из-под картошки полотняных мешках – чувство голода, только что нас покинувшее, вернулось снова.

– Ладно мы, – уговаривала папу возмущенная Марина, – дети-то при чём, ну сколько они там съедят.

– Не дам, – отвечал папа хмуро и веско, – пускай едят как все, хватит, один раз сожрали уже всё подчистую, чуть не вымерли зимой. У нас впереди минимум две недели без рыбалки, а то и больше, эта рыба нам нужна.

Малыши, безропотно голодавшие вместе с нами в январе, теперь взбунтовались – как будто короткая передышка последних недель, разбавленная ягодами и мёдом, выдернула их из вялой покорной пассивности, в которой они провели зиму. Из двух плотно укутанных сонных кукол они снова превратились в живых и требовательных человеческих детей: отказывались ложиться спать на голодный желудок и сделались невыносимы днём. Девочка, так до сих пор и не заговорившая, могла теперь часами монотонно ныть и качаться возле полки с посудой, вытягивая вверх короткопалую ручку и стараясь дотянуться до тарелок, пока не разражалась, наконец, сердитым разочарованным плачем, а мальчик от раздражённого нытья стремительно переходил к оглушительному «хочуууу, хочуууу» – ни того, ни другую нельзя было больше отвлечь уговорами или играми. Первыми спасовали их беспомощные родители, готовые уступить им собственный урезанный рацион, только бы не слышать голодных истерик, а затем и папа. «Черт с вами, – сказал он мрачно, – кормите их как хотите, слушать же невозможно. Но не жалуйтесь потом, когда рыбы не хватит».

Только её не хватило бы всё равно – даже если бы дети продолжали есть так же мало, как мы, даже если бы мы замораживали не половину улова, а две трети; её не хватило бы, пожалуй, даже если б мы вовсе перестали есть. Десять дней подряд озеро стонало, скрипело и трещало, издавая звуки, напоминавшие то работающий вхолостую двигатель, то скрежет падающего дерева, и, как огромный, больной оспой белый кит, по утрам предъявляло нам теперь всё новые пятна, трещины и язвы на своей масляно блестящей белёсой шкуре. Даже темнело теперь гораздо позже, чем зимой, как будто с каждыми сутками свет отвоёвывал у темноты по четверти часа, не меньше, – мы так долго ждали весны, так боялись не дожить до неё, а сейчас каждое свидетельство её неумолимого приближения вызывало только тревогу и страх, и ничего больше, потому что место для рыбалки приходилось переносить каждые два дня, лёд вокруг лунок мгновенно покрывался подтаявшей снежной кашей и становился опасно прозрачным, и возня с переносом сетей и установкой деревянных опор отнимала слишком много времени. Как бы мы ни старались, спустя полторы недели на толстой деревянной балке, протянутой над мостками, на скрипучей веревке покачивался всего один неполный мешок замороженной рыбы. Всего один.

Может быть, для того, чтобы отвлечься от ожидания, всё свободное время между утренней и вечерней проверками сетей мы проводили снаружи, собирая из разрозненных, доставленных с того берега фрагментов дом, о котором столько мечтали каких-то две недели назад и который почему-то сделался теперь для нас всего лишь ещё одним якорем, цепко держащим нас на острове, очередным доказательством того, что нам никуда от него не деться. Пока мужчины восстанавливали сруб, укладывая друг на друга пронумерованные брёвна, мы сушили мох, сортировали незатоптанные чистые доски пола и стропила, счищали крошащуюся на морозе монтажную пену с оконных рам – в отличие от рыбалки, эта работа удавалась нам куда лучше и двигалась скоро, и жизнерадостная светлая коробка с пустыми проёмами с каждым днём вырастала всё выше прямо под боком нашей почерневшей развалюхи. «Ну не красавцы ли мы, – невесело улыбался Серёжа, – строители-молодцы, через пару недель справим новоселье и празднично сдохнем с голоду в новом доме», «Ладно тебе, Серёга, – ворчал Лёня. – Тоже мне блокада Ленинграда, один мешок есть, еще хотя бы столько же наловить – и переждём, куда денемся».

Именно этот мешок, выпотрошенный и растерзанный, мы обнаружили на снегу под мостками на следующее утро. Следов вокруг не было – точнее, их было слишком много: наслаивающиеся друг на друга, оплывшие отпечатки наших ног и собачьих лап, треугольные птичьи оттиски. «Это не он, – сказала я папе, – он всю ночь был в доме, это не он, не вздумайте даже»; пёс тяжело, увесисто спрыгнул с мостков, приземлившись на четыре лапы, спугнув пару растрепанных черных ворон, топтавшихся возле мешка, опустил морду и начал жадно, торопливо глотать, уделяя каждой колючей облепленной снегом тушке не больше двух судорожных движений челюстью. «Что же он… – выдохнула Марина, – он же сейчас… ах ты гад, перестань, перестань, – и замахала руками, и ринулась вниз, прямо на жёлтую тощую спину, – отойди, отойди, оставь»; пёс прижал уши и глухо, низко заворчал, продолжая глотать, не отвлекаясь ни на секунду. «Пристрелю, ссука…», – шипел папа, толкаясь во входную дверь, спотыкаясь на пороге. – «Это не он, это птицы!» – крикнула я. – «Аааа, – взревел Лёня, – отойди, Маринка», – и швырнул сучковатое тяжелое полено, которое стукнуло в нечесаный поджарый бок, отскочило, крутанулось, покатилось, пес по-человечески охнул, согнулся и сиганул прочь, за деревья, не оглядываясь, дожёвывая на бегу.