За Дунаем - Цаголов Василий Македонович. Страница 50

—      А вы и раньше не уходили,— попробовал возразить староста.

—      Поговори ты еще у меня!:

Дрогнули сердца у людей. Но где же Христо? Неужто гайдуки испугались ночи и укрылись в лесу? Кто же сегодня лишится самого дорогого — сына? Не помогли матерям молитвы. Видно, их бог бессилен перед аллахом. Староста не двинулся с места.

—      Может, тебе повторить мои слова? — прикрикнул турок.

Староста выпрямился. Он вспомнил, как у него самого двадцать лет назад забрали семилетнего сына. В туоетчине мальчика научили ненавидеть болгар. Может быть, сын убил уже не одного соотечественника? Кто знает, не явится ли он когда-нибудь в отчий дом, чтобы вонзить ятаган в сердце давших ему жизнь? Он же не помнит ни отца, ни рода своего. Ему внушили одно: болгарин достоин только смерти'.

Удар плетью прервал мысли старосты, но не заглушил боль в сердце. Ни словом не обмолвился старик, только вздохнул.

—      Веди нас куда надо,— баши-баюк по-хозяйски расставил ноги.— Двух мальчиков нам нужно... Бараны, радуйтесь, что вы дадите султану своих сыновей! Не старше четырех лет!

К кому же поведет староста своих врагов, в чей дом принесет черное горе? Себя отдать на смерть? Так все равно людям придется платить дань. О, превратиться бы султану в пепел!

—      Ты долго будешь торчать передо мной? — угрожающе спросил баши-баюк.

Не успел ответить староста. Перед турком внезапно вырос Христо. Сверкнула сталь в его руке, и баши-баюк повалился, как сноп: страх убил в нем силы. Турки не ждали гайдуков и поэтому вели себя так нагло. Но люди из леса отомстили им за своих братьев. Только один из баши-бузуков бросился бежать. Но сам воевода настиг труса, чтобы совершить возмездие. Взмолился турок, воздел руки к небу:

—      Один я у матери... Пощади!

—      Ничего, она еще родит таких, как ты. Подрастут твои братья и тоже найдут свою смерть.

Христо вернулся к баши-баюку. С ним у Христо были особые счеты. Узнал воеводу и турок. Он затрясся, встал перед ним на колени, заскулил по-собачьи. Воевода вытащил из ножен саблю, зажал в коленях голову турка, ловко сбрил ему левый ус и бровь, а затем отхватил и ухо.

—      Осман-ага, ты достоин смерти... Ты убил Басила и мою бабушку,— Христо обтер саблю о штанину,— но я жалую тебе жизнь. Ты обещал султану поймать меня. Как видишь, напрасно ты похвалился. Теперь ты меченый...

Охая, Осман-ага прижался к земле.

—      Ты ходил по деревням и мстил невинным... Иди и скажи своим братьям, что Христо за смерть одного болгарина возьмет три ваши поганые души. Эй, молодцы,— обратился воевода к гайдукам,— остался ли кто из этих собак в живых?

—      Осман-ага,—-ответили ему тотчас.

Христо пнул ногой турка.

—      Убирайся... Но запомни, Осман-ага, я слов на ветер не бросаю. Моя рука достанет тебя, когда будет надо... Прощайте, братья. Ничего не бойтесь, мы рядом с вами!

Гайдуки сели на коней и последовали за своим воеводой.

38

Аульцы плелись узкими кривыми улочками, направляясь к плоскому камню, на котором стоял пристав. Кто-то позвал Царая.

—      Пойдем... Не каждый же день к нам приезжает пристав. С Кубатиевыми не шути.

—      Мне пристав не нужен и на том свете,— отмахнулся Царай.—Иди, я не пойду.

Сердце подсказывало ему не встречаться с Хаджи-Муссой. Знал Царай, что схватка неминуема. Люди заметили, как посуровело его лицо, из дома он выходил редко, не хотел показываться аульцам и на ниха-се появлялся, если только звали старики.

—      О, Царай! На нихас! — кричал глашатай.

Накануне днем в аул приехал русский чиновник из

Владикавказа. Он собрал мужчин и приказал им, чтобы к утру следующего дня они уплатили серебром за пользование пастбищами в урочище Хорее. Его молча выслушали и разошлись. Чиновник оставил в ауле пристава Хаджи-Муссу Кубатиева, а сам уехал через перевал в Зарамаг. И вот настал час уплаты. Но никто и не подумал явиться да еще принести деньги. Пристав выждал до обеда, а затем послал глашатая созвать народ.

Царай позвал брата и велел ему пойти послушать, о чём будут говорить Хаджи-Мусса и аульцы.

—      Только не вздумай стоять рядом со старшими,— строго сказал он.— Если спросят про меня, то лучше смолчи...

Брат застыл перед ним. Такое поручение было ему впервой. Он удивился тому, что брат посылает на нихас его. Но спрашивать не стал: раз посылает, значит, так надо.

—      Иди да смотри, не пропусти ни одного слова и не открывай рта. Чтобы никто не слышал на нихасе твоего голоса.— Царай занялся прерванным делом, а брат, отступив на шаг, повернулся к нему спиной и быстро вышел со двора.

На нихасе все уже были в сборе. Мужчины, внешне проявляя полнейшее безразличие к Кубатиеву, вполголоса, сдержанно шутили между собой.

—      Эй, Бидзеу, отчего у тебя такие жирные губы?

—      А разве вы не знаете? Он всю ночь ел шашлык.

—      Один? Почему же никого не пригласил к себе?

—      Ждал русского, а тот уехал к Кубатиевым.

—      Ну, ладно, вот уедет начальство, и мы ему вспомним!

Кто знает, как долго продолжались бы шутки в адрес сельского курьера, не крикни пристав:

—      Бидзеу, а где Царай Хамицаев?

—      Здесь он. Где же ему быть! — отозвался курьер.

—      Не вижу! — повысил голос Кубатиев.

—      Брат Царая пришел,— ответил курьер.

—      Пусть сам Царай явится,— потребовал Хаджи-Мусса.

Тут же раздались возмущенные голоса собравшихся:

—      Его брат давно уже не мальчик.

—      Ты зачем нас оторвал от дела?

—      Говори, что тебе понадобилось от нас?

—      Чего мы стоим, пошли по домам!

Кубатиев прошелся взад-вперед и присел на пригорке, широко расставив ноги. Рукава черкески засучены по локоть, словно для того, чтобы показать новый бешмет из белого тонкого сукна. Между колен с запястья толстой руки свисала плеть. Полы черкески небрежно отброшены назад. Низкая каракулевая папаха надвинута на лоб.

Аульцы толпились шагах в пяти от него и с тайной надеждой посматривали на старших, от которых ждали услышать хоть одно слово, чтобы знать, как вести себя.

—      В последний раз повторяю: каждый из вас должен заплатить серебром за пастьбу скота в Хоресе.

Кому и сколько платить, можете узнать у писаря Георгия Будаева! Завтра в это время соберетесь здесь... Теперь назначаю срок я, и тот, кто осмелится не прийти...— пристав потряс в воздухе плетью,— пусть потом никто не скажет, что Хаджи-Мусса жесток!

Кубатиев поднялся, похлопал рукой по мягкой кобуре пистолета и, заложив руки за спину, пошел к своему коню. Вдогонку ему посыпалось:

—      Не приезжай!

—      Хорее — земля наших отцов!

—      Ничего ты не получишь, даже если придут с того света все твои предки!

—      Будь проклят ты и тот, кто тебя прислал!

Хаджи-Мусса остановился, затем всем телом, по-

волчьи, развернулся к людям:

—      Против царя? Да я вас... Сгною!

Аульцы умолкли. Глухой рокот реки из пропасти слышался отчетливее...

Разошлись не сразу.

39

Сделка между Сафаром и Знауром состоялась. В селе об этом узнали, но никто не решился высказать свое мнение.

Потом Сафар и Знаур съездили в город к атаману, и тот, после разговора с Тулатовым с глазу на глаз, велел Сафара из списка исключить, а вместо него зачислить в осетинский дивизион Знаура.

Так Кониев стал охотником и начал готовиться к отправке в полк. Времени у него осталось немного, и он несколько раз ходил к Сафару по поводу обещанной земли. Сафар уверял, что в день отправки в полк выделит Знауру полторы десятины, как и договорились.

И вот настала последняя ночь перед уходом охотников в полк. Мать была взволнована, однако старалась казаться спокойной. Она нарочито строго велела сыну отправляться спать, а затем послала на покой и невестку.

— Нечего мешать мне. Иди, завтра тебе рано вставать...

Конечно, при других обстоятельствах она бы так не поступила. Но теперь... Муж Ханифы уходил на войну, и разве мог кто-нибудь сказать, когда он вернется?