Совершенная курица - Вилинская Мария Александровна. Страница 14
Извините... но я не могу... Авдотья Федотовна... Авдотье Федотовне...
Она сейчас оправится! Вставайте, душенька, вставайте! Не терзайте вашего пылкого друга!
Авдотья Федотовна, которая, лежа на траве и следя глазком за физиономиями объясняющихся, то испуганно захлопывала, то тревожно вытаращивала этот глазок, проквохтала:
Ах, как я рада! Вы простили Фингала? Он никогда уже не будет! Никогда!..
Авдотья Федотовна была чрезвычайно приятно удивлена добродушною снисходительностью старой Доры и, разумеется, не рискнула омрачить ее хорошее расположение духа каким-нибудь прекословием. Она тотчас же поднялась, расправила перышки и развеселилась.
Удивлен был чрезвычайно и «пылкий друг» быстротой, с какою Авдотья Федотовна совершенно оправилась; но, увы! Нельзя сказать, чтобы он был удивлен приятно!
Что ж, посетите вы меня? — спросила старая Дора.
. — Да, да,— поспешила ответить за своего друга Авдотья Федотовна.— Иди, Фингал!.. Иди же...
Иду...
А вы, душенька? — спросила учтивая старушка.
Ах, я не могу! Я, к сожаленью, обещала одной знакомой ждать ее здесь!..
А! Ну, что ж, делать нечего, до другого раза... Идемте, Фингал! Иди же, Фингал! — внушительно, очень внушительно кудахтнула Авдотья Федотовна.
И, любезно раскланиваясь с влиятельною фавориткой, добавила как бы в объясненье своего понуканья:
Он такой рассеянный!
Фингал побрел следом за новой знакомой к дому, к балкону с колоннами, через который они проникли в огромную комнату, где занавеси и портьеры были еще пышнее, а куколки еще многочисленнее, чем в кабинете превосходительства.
Гостиная,— пояснила старая Дора.
В гостиной лежала в кресле, как она всегда любила лежать, откинув головку, Дина, а у ее ног на скамеечке сидела поповна Наденька.
Они были заняты разговором и не заметили вошедших.
Фингал слышал, как Наденька говорила:
Ах, какой вы ангел! А Сусанна Матвеевна этого не умеет ценить I
Она только ценит свою скверную собачонку!
Ах, прескверная собачонка! Я бы ее просто пришибла!
Когда будете приготовлять ей припарку, всыпьте немножечко перцу! Ха-ха-ха!
Ха-ха-ха! А как Сусанна Матвеевна узнает? Она меня со свету сживет! Начнет кричать, что я неблагодарна, что она обещала мне шалевый платочек...
Я вам отдам свою лиловую тальму!
Ах, Дина Матвеевна! Как это можно! Такая прекрасная тальма...
Она мне не нужна!
Ах, Дина Матвеевна!
Приостановившийся Фингал взглянул на поджидавшую его на пороге в следующий покой проворную старушку и не без горечи улыбнулся.
Но она, хотя не хуже его слышала, как ее честили и что против нее замышляли, ничуть, по-видимому, этим не огорчилась, а принимала, как вещь совершенно обыкновенную,— как жужжанье мухи или как пенье птицы. На горькую улыбку Фингала она ответила улыбкой беспечной, как бы говоря:
Знаю, давно знаю!
И кивнула, приглашая за собой дальше.
Вот моя конурка! — указала она, когда они очутились в углу большой комнаты, изувешанной бесчисленными портретами, изуставленной бесчисленными коробочками, баульчиками, вазочками, тумбочками, подставочками, подвесочками, подпорочками, крючками, ящичками, пяльцами, бутылочками, флакончиками, шкатулочками, альбомчиками, футлярчиками, бомбоньерочками, чашечками, точно сюда свалена была целая партия никому ни на что ненужных вещей. Невзирая на изрядное количество цветов, здесь пахло прогорклым миндальным молоком. Старый попугай, смотревший совершенным идиотом, то взбирался, то спускался по своей медной лесенке и таращил глаза по сторонам.
Вот телячьи косточки... вот желе,— потчевала хозяйка.— Кушайте, любезный гость...
Гость благодарил, но даже весь смак телячьих косточек, очевидно, не мог живительно подействовать на его упадок духа. Он ни разу не зажмурился от наслажденья, как его любезная хозяйка: он медленно, рассеянно, томно грыз каждый кусочек и брал эти кусочки, даже не глядя* что берет.
Полноте, юноша,— обратилась к нему хозяйка дружески наставительным тоном,— позволительно ли так грустить!
Помилуйте, я вовсе не грущу...— начал было бедняга, но мыши так невыносимо заскребли на его юном нежном сердце, что он не выдержал стоической роли и заключил жалобным, негодующим лаем:
О, жизнь!
Вы жалуетесь на жизнь, юноша? Не порицаю вас за это, потому что знаю, какое это трудное дело; но, позволю себе заметить, что у вас еще много надежд впереди и — нет ревматизма!
Надежды! Какие надежды? К чему они приведут, если... У меня нет надежд!
Вы теперь чересчур огорчены и смотрите слишком мрачно на все окружающее... Вы решительно не хотите взять этой косточки? С мозжечком!
Благодарю...
Ну, так сядьте вот сюда, на подстилку. А я, с вашего позволенья, лягу... Ревматизм проклятый!.. Поговорим по душе. Ваше чистосердечие, неопытность и пылкость меня трогают. И я когда-то была такова! Я бы желала, для вашей пользы, дать вам несколько советов. Вы не рассердитесь?
Нет,— ответил он уныло.
Знаете, что сказал мудрец?
Какой мудрец?
Я забыла его имя; но, кажется, он был из породы линей.
Что же он сказал?
Он сказал: не будь слишком сладок — проглотят! Не будь чересчур горек — расплюют! Ходи, как лини, по дну. Понимаете?
. — Не совсем. Я не знаю, как лини ходят по дну.
Весьма осмотрительно.
Вы хотите сказать, что надо быть осмотрительным?
Да. то есть, говоря яснее, надо быть уживчивее, приноравливаться несколько... соображаться с обстоятельствами... Ах, любезный юноша! Без этого нельзя! Очень горько придти к такому заключенью, но, рано или поздно, все приходят! Вы думаете, мне сладко лизать ручки моей Сусанны? Ведь это все равно, что лизать прокислый гриб в постном масле; а что делать, лижу!
А зачем вы лижете?
А затем, чтобы она меня не выкинула из дому.
Ну, и пусть бы выкинула!
А кто бы мне дал мягкую постилку и телячьи косточки? Ах, юноша! Юноша! Ведь у меня ревматизм! Будь он у вас. вы бы залаяли другое!
Я?!
Вы не знаете, что такое ревматизм во всех четырех лапках, а потому вам и простительно так самонадеянно взвизгивать! Послушайте, что собственно вам так претит в этом... изъявлении привета? Это просто общепринятая манера обращаться с господами, от которых зависит наше благосостояние. Убудет вас от того, что вы лизнете какую- нибудь противную руку? Ведь не убудет! Это просто-напросто такое же скверное ощущенье, как, например, прием какого-нибудь отвратительного лекарства. А лекарство, вы, верно, не станете спорить, необходимо в болезни, и как вы ни морщитесь, а пьете его. Лизните с таким же мужеством и противную руку, плюньте, выполоскайте хорошенько пасть и постарайтесь заесть чем-нибудь приятным... Например, мыслью, что вы этим приобретаете возможность лежать на мягкой постилке, угощать достойных приятелей... Что вы так странно на меня смотрите?
М, Вовчок, т» 4. 65
Вы мне жалки!
То есть, как это понимать?—спросила старушка, несколько смущаясь.
Вы мне жалки!
Объясните...
Вы мне жалки!
Послушайте, ведь это ничего не доказывает...
Вы мне жалки!
Это ничего не доказывает...
(Судя, однако, по тому, что она начала ворочаться на своей мягкой постилке так беспокойно, словно ее положили на муравейник, можно было подумать, что это что-нибудь да доказывает.)
Послушайте, юноша...
Но в эту самую минуту в комнату вошла Сусанна Матвеевна и поповна Наденька. Первая тотчас же вскрикнула:
А, Фингал! Собачка! Собачка! Дай лапку, дай лапку!
Дай лапку! Дай лапку! — повторила за ней вторая.
Фи! Какой злой! Рычит! Стыдно!
Стыдно, стыдно, Фингал!
Вот моя милая Дорочка никогда на меня рычать не станет! Дорочка! Дорочка!
Дорочка! Дорочка!
Но Дорочка, хотя точно не зарычала, однако и не выказала особой ласковости: она свернулась калачиком и только вздрагивала под гладившей ее рукой.
Так поможете мне снизать бусы, Надя?