Убежище. Дневник в письмах (др.перевод) - Франк Анна. Страница 40

Я не преминула прощупать Петера, и тут же выяснилось, что Дюссел наврал. Посмотрела бы ты на лицо Петера! Я дорого бы дала, чтобы иметь возможность заснять его. Чувства Петера отчетливо выражались на его лице, на нем сменялись возмущение этой ложью, ярость, раздумья о том, что же теперь предпринять, смятение и многое другое.

Вечером менеер Ван Даан и Петер задали Дюсселу ужасную взбучку. Но наверно, все было не так уж страшно, потому что сегодня Петер был у Дюссела на зубоврачебном попечении.

А ведь заявляли, что больше не разговаривают друг с другом.

Целый день мы с Петером не разговаривали, разве что перекинулись парой пустых слов. Идти на чердак было слишком холодно, и, кроме того, сегодня день рождения Марго. В полпервого Петер пришел посмотреть подарки, заболтался и просидел гораздо дольше обычного. Но днем возможность представилась. Я хотела раз в году поухаживать за Марго и пошла за кофе, а потом за картошкой. Я вошла в комнатушку к Петеру, он тут же убрал с лестницы свои бумаги, и я спросила, закрыть ли мне люк.

– Да, – ответил он, – закрой. Когда будешь идти обратно, постучи, я тебе опять открою.

Я сказала «спасибо», поднялась наверх и минут десять выбирала самые маленькие картофелины из большой бочки. Потом у меня заболела спина и я замерзла. Стучать я, конечно, не стала, сама открыла люк, но он очень услужливо подошел и взял у меня кастрюлю.

– Искала-искала, но меньше этих не нашла.

– А в большой бочке смотрела?

– Да, всю переворошила руками.

Во время этого разговора я стояла на лестнице, а он по-прежнему держал в руках кастрюлю и разглядывал ее содержимое.

– Картошка неплохая, – сказал он и добавил, отдавая мне кастрюлю: – Ты молодец.

И он посмотрел на меня таким теплым, нежным взглядом, что и у меня внутри все растаяло от теплоты и нежности. Я видела, что он хочет доставить мне удовольствие, а поскольку у него не хватало красноречия на похвальное слово, он постарался выразить похвалу взглядом. Я прекрасно понимала его и была ему жутко благодарна. Мне и сейчас становится хорошо и радостно, когда я вспоминаю его слова и его взгляд.

Когда я спустилась, мама сказала, что надо принести еще картошки, теперь уже на ужин. Я с готовностью предложила еще раз сходить наверх. Придя к Петеру, я извинилась, что пришлось вторично ему помешать. Он встал и, втиснувшись между лестницей и стеной – а я уже ступила на лестницу, – взял меня за руку и удержал.

– Давай я схожу, мне ведь все равно надо наверх, – сказал он.

Но я ответила, что мне ничего не стоит сходить самой, теперь не обязательно выбирать картошку помельче. Он согласился и выпустил мою руку. Когда я возвращалась, он подошел открыть люк и снова взял у меня из рук кастрюлю. В дверях я спросила:

– Чем ты занимаешься?

– Французским, – был ответ.

Я попросила разрешения заглянуть, вымыла руки и села на диван напротив него. Я кое-что объяснила ему насчет французского, но очень скоро мы начали разговаривать. Он сказал, что, когда станет взрослым, поедет в Индонезию и будет жить там на плантациях. Он рассказывал, как ему жилось дома, про черный рынок, и какой он неумеха. Я сказала, что у него сильно развит комплекс неполноценности. Он говорил о войне – он считает, что русские и англичане наверняка потом будут воевать друг с другом, – и о евреях. Он сказал, что ему было бы гораздо легче быть христианином, и теперь, и после войны тоже. Я спросила, собирается ли он креститься, но оказалось, что нет. Он все равно не сможет чувствовать как христианин, сказал он, но ведь после войны никто не будет знать, христианин он или еврей. От этих слов меня больно кольнуло в сердце. Меня очень огорчает, что в нем всегда есть небольшая частичка нечестности. Петер сказал еще:

– Евреи всегда были и будут избранным народом.

Я ответила:

– Хорошо бы они хоть раз были избраны на что-то хорошее.

Но, кроме этого момента, разговор у нас был приятный – о моем папе, о том, что мы здесь узнали людей, обо всем на свете, я уже сама не помню о чем.

Я ушла только в четверть шестого, потому что пришла Беп.

Вечером он опять сказал мне приятное. Мы говорили о портрете кинозвезды, одном из тех, что я когда-то ему подарила, он висит у него в комнате уже года полтора. Петер похвалил этот портрет, а я предложила дать ему еще кинозвезд.

– Нет, – ответил он, – пусть лучше все останется, как было, на этих я смотрю каждый день, они стали моими друзьями.

Теперь я, кажется, поняла, почему он все время держит на руках и гладит Муши. И у него такая же потребность в нежности, как у меня. Я вспомнила, вот что он еще сказал:

– Я ничего не боюсь, я только бываю мнительным, когда мне нехорошо, но я от этого уже немного отучился.

Комплекс неполноценности у Петера ужасный. Например, он всегда думает, что он глупый, а мы умные. Когда я помогаю ему с французским, он рассыпается в благодарностях. Когда-нибудь я ему отвечу: «Хватит распинаться. Ты зато гораздо лучше знаешь английский и географию».

Дорогая Китти!

Я обещала мефрау Ван Даан почитать что-нибудь из своих рассказов и сегодня утром пошла к ней наверх. Я начала со «Сна Евы», ей очень понравилось, тогда я прочитала несколько историй из жизни Убежища, они хохотали до упаду. Петер тоже слушал, хотя и частично (то есть только самый последний рассказ), и попросил меня как-нибудь зайти к нему и почитать еще. Я решила рискнуть, принесла мой дневник и дала ему почитать разговор о Боге между Кэди и Хансом. Не совсем поняла, какое впечатление он произвел на Петера, он что-то сказал, не в том смысле, хорошо это или плохо написано, а по содержанию, но его слова вылетели у меня из головы. Я объяснила, мол, я просто хотела ему показать, что пишу не только смешные истории. Он кивнул и вышел из комнаты. Подождем, может, он еще скажет!

Дорогая моя Китти!

Когда бы и зачем я ни ходила наверх, цель у меня всегда одна – увидеть «его». И таким образом, в сущности, мне живется гораздо лучше, ведь у меня появилась цель и есть чему радоваться.

Нет худа без добра – «предмет» моей дружбы, по крайней мере, всегда сидит в четырех стенах вместе со мной, и я могу не бояться соперниц (кроме Марго). Не думай, что я влюбилась, ничего подобного, но я беспрестанно чувствую, что между мной и Петером может постепенно вырасти нечто прекрасное, что называется дружбой и создает полное доверие. Я не упускаю случая сходить к нему, раньше он не знал, как себя со мной вести, теперь, наоборот, говорит не умолкая, чуть ли не мне вдогонку, когда я уже вышла за дверь. Маме не нравится, что я хожу наверх. Она все время меня пилит, что я надоедаю Петеру, и велит оставить его в покое. Неужто она не понимает, что у меня тоже есть интуиция? Всякий раз, как я иду к нему в комнатушку, она провожает меня каким-то странным взглядом. А когда я спускаюсь сверху, спрашивает, где я была. Я понимаю, что это ужасно, но мало-помалу она становится мне противна.

Милая Китти!

Опять суббота, и, в сущности, этим все сказано. Утро прошло спокойно. Я чуть ли не целый час была наверху, но с «ним» лишь перекинулась несколькими словами.

В полтретьего все разбрелись по своим комнатам, кто почитать, кто поспать, а я, взяв с собой одеяло, спустилась и села за письменный стол, собираясь читать или писать. Но тут на меня накатило, я положила голову на руки и разрыдалась. Слезы лились в три ручья, и я чувствовала себя глубоко несчастной. О, мне хотелось, чтобы «он» пришел утешить меня!