Книга жизни. Воспоминания - Гнедич Петр Петрович. Страница 40

Но немногим известна его веселая комедия, где есть стих такого рода:

Сладко извергом быть

И приятно забыть

Бога…

Но за это ждет до-

Вольно скверная до-

Рога…

С Владимиром Сергеевичем я, впрочем, познакомился еще студентом, в самом конце 70-х или в начале 80-х годов. Я обедал у его брата. Я тогда только что начинал писать, да и Всеволод, который был старше меня всего лет на шесть, еще не был "известным" литератором: он только начинал серию своих исторических романов. Но он уже был женат, нанимал большую квартиру в конце Офицерской и старался оказывать возможно больше внимания "начинающим". Узнав, что я третий год сижу над переводом "Гамлета", он сказал мне:

— Я очень люблю "Гамлета" и весьма хотел бы познакомиться с вашим переводом. Приезжайте ко мне обедать, — а потом мы почитаем. Никого не будет постороннего.

И вот после обеда мы расположились в небольшом кабинете хозяина с кофе и рукописью; только что я собирался приступить к чтению, как раздался звонок. Всеволод Сергеевич высунулся в дверь и еще раз приказал:

— Никого, никого, никого.

Тем не менее кого-то впустили, и кто-то сказал в щелку двери:

— Это Владимир Сергеевич.

— А, ну это можно! — сказал хозяин. — Я вас сейчас познакомлю с моим младшим братом — он интересный человек и с большими способностями.

В кабинет впустили худого красивого брюнета с густыми бровями. Ему тогда не было тридцати лет, но он казался старым. Голова так и просилась для лепки скульптора — столько в ней было углов, бугров и завитушек. Он оживленно пожал руку брату, посмотрел на меня, думая о том, что ему надо сейчас сказать, и начал быстро передавать брату подробности о какой-то фрейлине, должно быть, для них важные и интересные. Потом разговор перешел на какую-то публичную лекцию, и хозяин сказал:

— Вы знаете, мой брат профессор университета. Меня как кипятком обдало: читать еще неконченный студенческий перевод перед профессором, да еще философом — это было свыше моих сил. Я уж подумывал: как бы отложить чтение, когда Всеволод, видя мое смущение, сказал брату:

— Я сейчас тебе доставлю истинное наслаждение: мы будем слушать величайшего из писателей.

Владимир Сергеевич повернул ко мне голову и посмотрел с невыразимым изумлением. Но когда он узнал, что дело идет о "Гамлете", успокоился, поджал под себя ноги и забился в угол большого турецкого дивана.

Я начал читать со второго акта. С первых же строк он насторожился. Разговор Полония с Рейнальдо, который всегда так мимоходом играется на сцене, вдруг получил новое освещение только потому, что слушателем оказался В. С.

Сначала я слышал странные звуки, вроде иканья, — затем два-три коротких смешка. Взглянув на братьев, я встретился с большими серыми глазами Владимира, впившимися в меня. Лицо его светилось. Он встряхивал своими кудрями и с детской радостью ловил каждое слово. Это меня подбодрило, — и чем больше я старался возможно экспрессивнее передать неудержимую болтовню царедворца, тем более рос восторг Владимира. Когда я кончил сцену отца с дочерью, он хлопнул брата по ноге и закричал:

— Нет, какова прелесть!

Он вскочил с дивана, отбежал на середину комнаты и сказал откровенно:

— Никогда в жизни этого не читал! Мы все читаем сцены с принцем. Ну дальше, дальше, пожалуйста.

Он повалился на диван и приготовился слушать. Я начал сцену доклада Полония о том, что "день — день, ночь — ночь и время — время". И вдруг после первых трех фраз — слышу истерический взрыв тонкого, почти визгливого хохота, но до того заразительного, что даже сдержанный Всеволод начинает хохотать. Я делаю паузу и продолжаю. Но Боже мой! что было дальше! Владимир Сергеевич упал сперва ничком, потом перевернулся на спину, потом схватился за бока, — и наконец, к концу монолога очутился на полу, — и брат, указывая на него и сам задыхаясь от смеха, говорит:

— Смотрите, что может сделать гений!

Владимир ничего не хотел слушать, кроме Полония.

— Читайте только сцены с ним. Гамлет — Бог с ним!

Когда в третьем акте Полония убили, философ стал серьезным.

— Это нельзя такую фигуру убивать середи пьесы, ее надо проводить до конца…

Он вскоре ушел и оставил у меня впечатление очень смешливого молодого человека.

— Это огромный ум, — хвалил его брат. — Только он блаженненький. То он ходит босиком, то не ест мяса, то бьет лбом об пол — молится, то отрицает обряды…

Вскоре Владимира Сергеевича выслали из Петербурга, навсегда лишив кафедры. Всеволод был очень этим обеспокоен. "Нелегальность" брата тем более его мучила, что он только что получил камер-юнкерство. Когда Владимира вынесла толпа на руках из аудитории Соляного городка, Всеволод заявил, что он прямо разрывает с ним всякие сношения.

Потом, сколько раз нам ни доводилось встречаться с Владимиром Сергеевичем, он всегда вспоминал:

— Нет — Полоний-то, Полоний какая прелесть! Чем далее шло время, тем более расходились братья. Я с Владимиром встречался в редакции "Недели", где мы несколько лет печатались рядом. С Всеволодом же я почти не встречался. Но раз столкнулись, о чем я рассказывал выше.

— Как здоровье твое? — спросил я. Мы с половины 80-х годов были на "ты".

— Меня совершенно изводит брат Владимир. Если моя печень пухнет, так только от него. Ты ведь знаешь его пристрастие к католичеству?

— Ну?

— Он публично в Москве причащался облатками у ксендза, так как наша церковь ему отказала в "поновлении". Больше того — у меня есть письма…

Всеволод схватился даже за бок.

— Ему из Рима предлагали сан священника, а он ответил:

"Я помирюсь только на кардинальской шапке". И он будет кардиналом — помяни мое слово.

Пророчества Всеволода не сбылись. Владимир умер только униатом [55], - и Всеволод сам немногим пережил его.

О его смерти я узнал из газет.

Я бывал нередко у Я.П. Полонского [56]. Он часто присылал в "Север" стихотворения и всегда переделывал и перекраивал их в корректуре. Иногда корректура маленького стихотворения подвергалась им раз пять переделке. Он, приходя в редакцию или ко мне на квартиру, — огромный, на костылях, — нередко читал нараспев свои новые веши. Он получал, — как Майков и Голенищев-Кутузов, — по рублю за строчку, и помню, как раз принес "Эрота", в котором 13 строк гекзаметра, и со стыдливой улыбкой просил 15 рублей, так как эти деньги нужны ему на покупку чемодана.

— Какой же можно купить чемодан за 15 рублей? — невольно воскликнул я.

— Плохой, — не смущаясь ответил он.

Раз майским вечером я сидел у него. Он был в каком-то мистическом настроении и рассказывал, что он пишет иногда под наитием каких-то сил. Иногда смутное пророчество чувствуется между строк.

— Вы помните мое стихотворение "Чайка":

Счастье мое, ты — корабль;

Море житейское бьет в тебя бурной волной —

Если погибнешь ты, буду, как чайка, стонать над тобой…

— Вы знаете, когда я написал его? Перед смертью моей первой жены и ребенка!..

— А мои итальянские стихотворения 1858 года, — разве это не пророчество о Гарибальди? А "Царь Симеон и Келиот", — разве это не 1878 год, хотя они написаны были раньше.

Я уже уходил, когда он, держа мою руку в своей широкой руке, лукаво спрашивал:

— А знаете мое стихотворение — "Пришли и стали тени ночи?"

— Даже наизусть знаю, — отвечал я.

— Вы знаете я его написал, когда… Он сделал паузу.

— Когда еще не знал женщин. — Вы спросите: "Как же так?" — А я представил! Вообразил…

А.Н. Майков [57] жил в огромном доме на Садовой, против Юсупова сада, жил там много лет. Это отвратительное место Петербурга. Весь этот район города переполнен мелкими торговцами, комиссионерами, гешефтмахерами. Они снуют со своими зонтиками, в старых резиновых калошах день и ночь по Вознесенскому и Екатерингофскому проспектам. Рядом Сенная — с тем запахом гниющей зелени и разлагающегося мяса, который присущ всем подобным рынкам. По крупным булыжникам мостовой целый день грохочут здесь ломовики, дребезжат дрожки. Когда провели здесь конножелезную линию, местность приняла как будто более приличный вид, но все же это напоминало отвратительную яму большого города.