Один день солнца (сборник) - Бологов Александр Александрович. Страница 58

Ни при себе, ни на дороге она не обнаружила ничего, что могло бы ей помочь, — ни камня, ни палки какой-нибудь. Место было голое. Ногой, не слыша боли, Ольга отколола у кромки стерни смерзшийся комок земли, положила рядом с мешком. Отковырнула еще — Мишке.

— Не показывай, что боишься! — крикнула сыну, будто он был за версту. — Не голоси, они по голосу понимают…

Потом, пощупав затылок, сдернула с себя верхний платок и поверх шапки туго перетянула им Мишкину голову и шею.

— Если что — ты беги без оглядки, беги и беги… За маленьким не погонятся…

Мишка завыл еще сильнее.

Ольга огляделась. И в одну сторону — назад, к Путимцу, и в другую — к городу — путь был одинаков. Скоро упадут сумерки, деревню затянет мглой, бабы наглухо запрут и сенные, и внутренние двери, забьются овцы в углы хлевов — ни шороха, ни перха не услышишь. Не докричишься в такую пору до живого…

Город — ближе… Там всегда люди. Может, и на дороге кто появится — мало ли ходят… В городе Зинка и Санька — дети малые… За что им-то муки терпеть, если что?..

День поблек. Еще немного — и загустеет небо, сузится видимый промежуток. Поздно будет горевать, поздно думать…

Не отводя от дороги глаз, Ольга взялась за ношу, бросила Мишке: «Сынок, подсоби!..»— и разом вскинула мешок на плечо.

— Дай!

Мишка протянул ей заляпанный снегом комок.

— Иди и кричи, я тоже буду!.. И не показывай вида! Они следят… Только ослабнешь — поймут. Громче кричи!..

Мишка трясся, как будто кто-то невидимый, не переставая, сильно тормошил его, дергал так, что никак нельзя было остановить тело и губы, выговорить слово. Он всхлипывал и, слегка постанывая, пытался кивком головы показать матери, что понимает ее и что будет делать так, как она велит. Но даже это у него не получалось: голова не подчинялась Мишке.

Пошла поземка, пока еще слабая. Ольга запнулась на плотном скрипучем пласте и чуть было не упала — успела ухватиться за Мишкино плечо.

— На палых они и нападают! — громко сказала сыну, пока он поднимал оброненный ею отколок земли. — И слабых…

Мишка стучал зубами и молча вглядывался в далекий силуэт на дороге.

— Кричи, сынок! — сказала Ольга и сама резко и высоко, осиливая одышку, закричала — Ого-го!.. Николай, Василий, догоняйте нас!.. Ого-го!..

Семенящий рядом сын поднял на нее испуганные глаза, но она никак не отозвалась и продолжала выкрикивать:

— А ну поди!.. Ишь ты, вражина!.. Николай, Василий!.. А ну пошел! А ну пошел!..

Подал голос и Мишка. Он в один вскрик выдул из себя весь воздух, так что запело в ушах и проскребло глотку, — боль в ней обозначилась сразу, острым уколом. Но Мишка не снижал силу, напрягал голос, как мог:

— Эй!.. А ну пошел!.. Пошел!..

Дрожь не оставила его, и холод все так же костенил все тело, но он не думал об этом. Каждый следующий шаг он ждал чего-то еще более ужасного, чем переживал в данный момент. Весь он, все нутро его держалось, кажется, на одной-единственной прядке, готовой источиться в любую минуту.

Ольга шла не ходко, но частыми шагами, для шума что есть силы топая по застеленной белым сукном дороге. Дышать было тяжело, давило шею — одежда под стеганкой сбилась в сторону, складки тянули влажную кожу.

Она не отрывала глаз от волка…

Волк сидел и смотрел на приближавшихся людей. Та же собака, только дикая, — простая истина, открывшаяся давно, сама собой, и усвоенная без сомнения. Отчего же такой страх? «И у зверя есть душа…» Кто это говорил? Не отец ли?.. «Не бойся зверя, бойся человека…»

Он сидел ровно, не шевелясь. Теперь уже видно было, как легкий вихрь теребил шерсть у него на грузной шее (издалека казалось, что это на кусте шевелятся уцелевшие листья). Глаз его было не различить, но Ольга чувствовала острый охотничий взгляд, как ледяной луч пронзавший ее насквозь и замыкавшийся за спиной, у предела ее жизненной свободы.

Застопорив шаг и неловко развернувшись на сыпучем наносе, ома увидела, что двигавшийся следом второй волк остановился тоже и, точно потеряв к ним интерес, отвернул морду.

Однако расстояние до него заметно сократилось, — значит, он делал свое дело — поджимал их. И значит, они не просто наткнулись на людей, застигли в поле, а подстерегли, дождались и теперь делают дело дальше…

— Ой, мамочки!..

Ольга видела, как Мишка разевает рот и лицо его синеет от натуги, но голоса не слышала, — его не было: как во сне, когда напрягаешь все силы, чтобы убежать от опасности, а вялые ноги не слушаются, с ними происходит что-то ужасное, Мишка напружинивал живот и широко растягивал губы, но из горла вылетал лишь глухой сип, и оно саднило свежей раной.

«Зашелся… Господи, твоя воля!..»— Ольга сделала последний шаг — короткий, в полследа ноги, — и стала.

И в тот же миг передний волк мягко прянул в сторону и сразу же исчез из вида. Ольга трясущейся рукой согнала слезу, сквозь мутную заволочь пыталась рассмотреть, куда же он делся, но по ту сторону дороги, куда шатнулся волк, было пусто, сизо и пусто.

— Миша!..

Кричать было трудно — не хватало дыхания, но Ольга, отстранив с груди плотную тяжесть перевеса и глотнув побольше воздуха, повторила:

— Миша!..

Сын понимающе мотнул укутанной головой. И у него теплым тычком толкнулась в сердце надежда, — с глаз сошла серая пелена голого ужаса.

— Ах ты, вражи…

Сдерживая разворот, Ольга снова обернулась назад, уверенная в том, что за спиной так же чисто, как и впереди, но, не успев выдохнуть последнего слова, осеклась: преследующий их волк не сгинул, не пропал в безликом жнивье, хоронящем все живое и зримое, — он стоял. на запорошенной дороге — уже заметно ближе к ним — и, принюхиваясь, поводил головой.

Мишка увидел его быстрее матери. До этого он тоже посчитал, что беда миновала, оставшись на кончившемся жнивье, и с облегченной душой как-то приобмяк, ослабнул от жалости к самому себе и от обиды на мать, вовлекшей его в это лихо.

От волка на Мишку повеяло гибельной стынью. Кричать он не мог — горло горело, голоса не было. Испуг сдавил сердце, расплюснул его в тонкий лепесток, и лепесток этот ознобно затрепетал, готовый вот-вот оторваться и угаснуть.

Объявился и исчезнувший было зверь — замаячил в небольшом отдалении таким же зловещим идолом, как и прежде. Поземка мела к нему, — живой человеческий дух был близок и приманчив. Но извечная боязнь всего, что связано с этим духом, была пока сильнее жажды крови, и волк отступил, ожидая, когда люди упадут сами или же кинутся в сторону, обнаружив страх и отчаяние.

— Ой, горе мое!.. Ой, горе… Хоть бы кто появился… Хоть бы кто, господи!.. Люди-и-и!.. — Ольга вытягивала намятую мешковиной шею и озиралась кругом, словно помощь могла появиться и с полынного пустыря, темневшего вне прогалин так же вчуже и недобро, как и оставшееся позади сжатое поле.

— Если что, ты беги, сынок… На детей они не нападают… И к Варе, она вас не оставит… Ну, давай еще, ну еще… Не отставай, не отставай!.. — Ольга отрывисто бросала слова и широко открывала рот после каждого выдоха. Мишка уцепился ей за стеганку, мешал идти, но она не отрывала его скрюченных пальцев.

Ноги налились тяжестью. Ольга сорвала с головы пододевок — он сбился набок — и замахала им, снова зашумела на темневшего впереди немого истукана:

— А ну пошел!..

Так двигались они — то вымученной трусцой, то неровным, вприскок, шагом — до тех пор, покуда глаза не перестали различать даже ближних былинок у обочин, — все потонуло в свинцовом полумраке. Лишь волки все так же приметно выделялись на светлом проеме дороги, и в тревожном сумеречье их безмолвные тени вставали и перемещались, как зловещие знаки судьбы. Никто не появлялся навстречу, облака не светились над недалеким уже, затемненным городом.

Ход замедлился, — горячка схлынула, растеклась усталостью по всему телу, и оставшиеся силы позволяли немногое. На Ольгу нашло какое-то глухое отупение — «будь что будет», сухие слезы жалости к детям, еще бескрылым и беспомощным, резали глаза едким холодом.