Операция «Феникс» - Прудников Михаил Сидорович. Страница 32

Рудник обещал попытаться, хотя в душе не был уверен. «Хватит тех сведений, что я добыл. На кой чёрт мне совать голову в петлю! Что ни сделай — им всё мало. Потом они потребуют что-то ещё и ещё, до тех пор пока не завалишься». — Так думал он, когда, договорившись о новом способе связи, они разошлись и Рудник в подавленном состоянии брёл к Ленинградскому шоссе.

На следующий день Кушниц передал Маккензи добытые сведения. Подробно характеризуя Смелякова, он, между прочим, писал:

«Вряд ли реально добровольное сотрудничество Смелякова с нами. Это можно сделать только в принудительном порядке. Рекомендую пригласить его под каким-нибудь благовидным предлогом в Великобританию и там заняться им тщательным образом. Операция «Феникс» продолжается».

Максимов ошибался, рассчитывая, что Маккензи не заметил, что у памятника купцу Маклакову поставлено наблюдение.

Обычно, положив сообщение в тайник, Маккензи не сразу уходил с кладбища, а совершал вокруг памятника небольшую прогулку. Слившись с толпой, он обычно прохаживался по соседним аллейкам, наблюдая, не подойдёт ли кто-нибудь к памятнику.

Так поступил он и на этот раз. Но теперь, проходя в третий или четвёртый раз мимо, Маккензи обратил внимание на человека в соломенной шляпе с букетом цветов в руках. Человек этот открыл ограду и рассматривал памятник слишком внимательно и долго. Это показалось Маккензи подозрительным.

Он перешёл на соседнюю аллею и стал наблюдать за человеком в соломенной шляпе. Тот постоял у памятника, потом прошёлся по аллее, то и дело оглядываясь, посидел на скамейке, время от времени посматривая на памятник. Затем снова подошёл к памятнику, положил цветы и ушёл, оглядываясь. Сомнений не было: за тайником велось наблюдение.

Взволнованный Маккензи вернулся в посольство. На следующий день к тайнику должен был подойти Ганс Кушниц и вынуть записку. Нужно было во что бы то ни стало предупредить того о грозившей опасности. Хотя инструкция категорически запрещала им встречаться, Маккензи всё-таки решил непременно повидать Кушница и предупредить его, чтобы тот не появлялся у тайника.

Сев в «мерседес», Маккензи направился к, зданию СЭВ. В шесть часов вечера у Кушница кончался рабочий день. Маккензи поставил машину на набережной так, что ему хорошо был виден подъезд СЭВа.

Над Москвой теснились огромные лиловые тучи, где-то за Ленинскими горами висели косые полосы дождя. С реки тянул свежий ветер. Маккензи нетерпеливо посматривал на часы. Было четверть седьмого, когда он заметил тонкую фигуру Кушница. Выйдя из подъезда, тот поднялся на Арбатский мост и зашагал по направлению к Кутузовскому проспекту. Маккензи дал ему пройти метров двести, потом, завёл машину, выскочил на мост и обогнал быстро идущего Кушница.

Прижав машину к обочине, он сделал вид, что осматривает колесо. Кушниц узнал Маккензи сразу, хотя ни на мгновение не замедлил шага. Он продолжал идти, глядя прямо перед собой.

— Не ходите к тайнику, — успел вполголоса крикнуть ему Маккензи. — Опасно…

Серые глаза Кушница на мгновение сузились, но он прошёл мимо, не сказав ничего…

Маккензи ещё раз ткнул каблуком заднее колесо, потом сел за руль и поехал в посольство.

Глава восьмая

Его зовут Павел

Едва Смеляков переступил порог квартиры и в прихожей увидел озабоченное лицо жены, он сразу понял, случилось что-то неприятное. Однако он знал по опыту, что расспрашивать жену вот сейчас, сразу — бесполезно: она будет уверять его, что всё в порядке, что ровным счётом ничего не случилось, что просто ему показалось. Пройдёт какое-то время, и она сама ему всё расскажет.

Поэтому, сделав вид, что ничего не заметил, он поцеловал жену и сразу прошёл в ванну. Там он долго плескался, потом посвежевший, с влажными, аккуратно расчёсанными белёсыми волосами, в лёгком тренировочном костюме (пижам он не признавал) вернулся в столовую, где уже стоял ужин.

— Катя дома? — спросил он жену.

— Нет. Куда-то ушла.

— А Вадим?

Жена пожала плечами, при этом брови её сдвинулись. Смеляков налил себе рюмку коньяку, с удовольствием выпил и принялся за салат из помидоров. Занятый едой, он посматривал на жену, которая забрасывала его обычными вопросами: как дела на работе? Что нового у Сидельникова, у Левашова? Когда он сегодня обедал? Она старалась казаться оживлённой, но он видел, что она только выигрывает время для серьёзного разговора. Надежде Ивановне было около сорока. Сохранилась она прекрасно, но выражение высокой ответственности, которое она как жена столь исключительного мужа постоянно, даже дома, сохраняла на своём лице, придавало её ещё очень молодым чертам старившую её солидность. Она большое внимание придавала внешним манерам и именно с этой точки зрения рассматривала других людей. Надежда Ивановна думала, что в доме её мужа, столь прославленного, должен господствовать элегантный, утончённый стиль. Вот почему она всей душой одобряла брак Кати с Вадимом: в этом молодом человеке чувствовались культура, умение себя держать, «хорошее воспитание». («Нынче этому не придают значения, — любила она говорить, — и от этого столько неприятностей».) Её муж ни в грош не ставил все эти вещи, и Надежда Ивановна считала его взгляды глубоким заблуждением, но прощала их, ибо считала, что её мужу можно прощать многое, что он слишком занят делами высокими. Она была очень огорчена, когда увидела, что за хорошими манерами Вадима кроется грубый эгоизм, внутреннее равнодушие ко всему, кроме собственной персоны. «Боже мой, что же теперь будет! — восклицала она. — Как я могла ошибиться в нём!» Родители Надежды Ивановны прожили до конца жизни, сохранив уважение и нежность друг к другу, и других супружеских отношений она не могла себе представить. «Что же будет с Катей!» Развод представлялся Надежде Ивановне полным жизненным крахом, позором, началом медленного ухода из жизни, причём не только расторгающих брак, но и окружающих их близких. Да, это так. Некоторые говорят: Надежда Ивановна, не волнуйтесь, не переживайте за Катю. Надежде Ивановне от этих слов становилось страшно. Её не только серьёзно беспокоила судьба дочери, по то обстоятельство, что её представление о настоящем человеке потерпело полный провал. И ещё беспокоило, что её дочь, в сущности, была в меньшей степени огорчена всем случившимся, — чем она сама. Надежду Ивановну и огорчало и пугало это лёгкое отношение современных молодых людей к браку.

В доме всегда шло всё хорошо, а сейчас чувствовалась напряжённость, действовавшая Надежде Ивановне на нервы. Сегодня она решила, что обязательно должна поговорить с мужем. Он закончил ужин и пошёл в свой кабинет. Одну из стен кабинета занимал стеллаж с книгами, альбомами, памятными подарками, сувенирами; противоположная стена была увешана фотографиями с дарственными надписями. Среди них фотографии известных учёных, общественных деятелей, крупных хозяйственников, лётчиков-испытателей, космонавтов. Это был мир больших людей, вершивших исторические дела.

Роман Алексеевич сел за свой рабочий стол, на который Надежда Ивановна уже положила новые научные журналы, информационные бюллетени — зарубежные и отечественные. Уже по выражению лица жены Смеляков понял, что она готова к разговору, но медлит, видимо не зная, как его начать.

— Так что с Катей? — задал он вопрос, чтобы облегчить ей задачу. — Как они с Вадимом?

Надежда Ивановна вздохнула.

— Вадим… Я его последнее время почти не вижу… Странный он человек…

— Почему странный? — спросил Смеляков, хотя знал, что имеет в виду жена. Неудачное замужество его дочери не было для него секретом.

— Знаешь, Рома, я давно хотела с тобой поговорить. Но всё не хотела тебя беспокоить.

Смеляков начал было листать журнал, но затем отложил его и выжидательно посмотрел на жену.

— Мне нужна твоя помощь, Рома, — тревожно проговорила она.

Он молча ждал.

— Сегодня я узнала такое, от чего у меня сердце оборвалось. Ты знаешь, Вадима вызывали в милицию.