Мари - Хаггард Генри Райдер. Страница 28

К этому времени они уже буквально умирали от голода, только Клаус оказался сильнее, потому что он нашел и сожрал какую-то падаль (я думаю, что это была дохлая гиена). Перейра тоже попытался съесть эту отвратительную пищу, но, не имея готтентотского желудка, от первого же глотка дохлятины стал ужасно рвать. Тогда они нашли убежище в пещере на берегу реки, вернее ручья, где рос водяной кресс и другие растения, например, дикая спаржа. Вот именно здесь Перейра сказал Клаусу, чтобы он попытался найти дорогу назад в лагерь и, если ему посчастливится найти там кого-нибудь живого, привести его к нему, Перейре, на помощь.

Таким образом Клаус и пошел, взяв с собой оставшуюся ногу дохлой гиены, и на второй день, после обеда, прибыл сюда, как уже и было рассказано.

ГЛАВА X

Фру Принслоо высказывает свое мнение

Теперь, когда история готтентота была закончена, возник спор. Марэ сказал, что кто-нибудь должен пойти посмотреть, жив ли его племянник, на что все буры ответили равнодушными голосами: «Я-а». Тогда фру Принслоо начала рассуждать…

Она подчеркнула, как делала это и раньше, что по ее суждению Эрнан Перейра — «вонючий кот и трус», который подло покинул их в тяжелую минуту и теперь по приговору всемогущего сам попал в трудное положение. Лично она желала бы, чтобы лев схватил его вместо достойного готтентота, хотя это дает ей право лучше думать о львах, ибо, сожри лев Перейру, он наверняка отравился бы. Ладно, ее мнение таково, что этому предателю лучше всего продолжать лежать на той постели, какую он себе приготовил. Кроме того, до этого момента он уже безусловно окочурился, так что какой смысл беспокоиться о нем?

Эти высказывания фру Принслоо, видно, повлияли на буров, так как они сказали: «Я-а, какой смысл?».

— Разве это правильно? — спросил Марэ. — Покинуть товарища в несчастье, человека нашей крови?..

— Майн Готт! — ответила фру Принслоо. — Он совсем не моей крови, этот — зловонный португалец. Но я признаю, что он ваш соплеменник, хеер Марэ, являясь сыном вашей сестры, так что это как раз такой случай, что вам единственному следует пойти поискать его.

— И это, кажется, так и будет, фру Принслоо, — сказал Марэ в своей задумчивой манере, — однако, я должен помнить, что у меня есть дочь, за которой я должен присматривать…

— Ах! Вот так же было и с ним, который помнил лишь о своей собственной шкуре и уехал на единственной лошади со всем запасом пороха, оставив Мари и остальных нас умирать с голоду. Хорошо, вы не пойдете, и Принслоо не пойдет, и мой сын тоже, ибо я уж присмотрю за этим, так что, выходит, остается пойти за Перейрой только Мейеру.

— Найн, найн, добрая фру, — поспешно возразил Мейер, — ведь у меня дети такие, что их не оставишь без наблюдения…

— Тогда, — торжествующе воскликнула фру Принслоо, — не пойдет никто, так что давайте забудем об этом вонючем коте, как и он забыл о нас.

— И вы считаете, что это правильно? — снова спросил Марэ. — Что христианин должен быть брошен умирать с голоду в диких джунглях? — и он весьма многозначительно посмотрел на меня.

— Скажите, хеер Марэ, — вмешался в спор я, как бы отвечая на этот его взгляд, — чего бы это мне, да и любому из нас, идти искать Перейру, того, кто не слишком хорошо относился ко мне?

— Я не знаю, Аллан… Однако Библия говорит нам, что следует подставлять другую щеку и вообще забывать всякие обиды…

Тем не менее, тебе решать, а не мне, помня, что мы будем отвечать за все в наш последний час… Я только знаю, что будь я твоего возраста и не обременен… дочерью, за которой необходимо присматривать, я бы пошел искать Эрнана…

— И почему это вы говорите со мной в таком тоне? — спросил я возмущенно. — Почему же вы не идете сами, зная, что я всегда готов присмотреть за Мари? (Здесь фру Принслоо да и другие буры с ехидцей захихикали). И почему вы не адресуете свои привычки к этим, другим хеерам, зная; что они являются компаньонами вашего племянника по переселению?

В этом месте моей взволнованной речи мужчины Принслоо и Мейер сделали вид, что они не расслышали мои слова…

— Что ж, тебе решать, Аллан, однако, помни, как страшно будет для тебя предстать перед Создателем с кровью товарища на руках… Но если ты и эти другие мужчины с черствыми сердцами не пойдут, то я, в своем возрасте, да еще и такой слабый после всех пережитых страданий, пойду сам!

— И прекрасно, — сказала фру Принслоо, — это самый лучший выход. Вы скоро утомитесь от этого путешествия, хеер Марэ, и мы больше не увидим вонючего кота!

Марэ вскочил с оскорбленным видом, но не снизошел до спора с фру Принслоо, а только сказал:

— Прощай, Мари! Если я не вернусь, помни о моих желаниях, а мою волю найдешь между первыми листами нашей Святой Библии. Поднимайся, Клаус, и веди меня к своему хозяину, — и он отпустил довольно злобный пинок жадно насыщавшемуся изнеможенному готтентоту.

Теперь Мари, стоявшая все время молча, прикоснулась к моему плечу и сказала:

— Аллан, хорошо ли это, что мой бедный отец должен идти один? Разве ты не будешь сопровождать его?

— Конечно, — ответил я, изображая веселое настроение, — в таком деле должны участвовать двое, а также несколько кафров, чтобы тащить человека, если он еще жив.

Ну, а теперь об окончании этой истории. Поскольку Клаус был слишком измучен, чтобы идти сейчас, было решено отправиться на рассвете. Поэтому я проснулся еще до зорьки и уже заканчивал завтрак, когда у фургона появилась Мари. Я вскочил, чтобы поздороваться с нею, и будучи вне поля зрения посторонних глаз, мы несколько раз поцеловались.

— О, мое сердце, — сказала она, немного отстраняясь, — я пришла к тебе от отца. У него что-то заболел желудок и он хочет увидеть тебя.

— Что, по-видимому, означает, что я должен буду идти один за твоим кузеном, — с негодованием ответил я.

Она неопределенно покачала головой и повела меня к маленькой лачуге, в которой они жили. Здесь, при разгорающемся свете, проходившем сквозь дверной проем, ибо окна там не было, я рассмотрел Анри Марэ, сидевшего на деревянной табуретке с прижатыми к животу руками и громко стонавшего.

— Доброе утро, Аллан, — сказал он меланхоличным голосом, — я болен, очень болен, видно съел что-то или простудил желудок. Болит так, как бывает при лихорадке или дизентерии.

— Быть может, вам будет лучше, если вы пройдетесь, минхеер, — предложил я, ибо говоря по правде, я не поверил в эту «простуду» и знал, что он не ел ничего, чего не ели бы все остальные.

— Пройтись?.. Один Бог знает, как только смог бы я идти с чем-то, сжимающим меня внутри, подобно тискам фургонного мастера. Однако, я попытаюсь, ибо ведь совершенно невозможно бросить бедного Эрнана умирать в одиночестве.

— А почему бы не пойти кому-нибудь из моих кафров с Клаусом? — спросил я.

— Аллан, — торжественно ответил он, — если бы ты умирал в пещере вдали от людей, что бы ты подумал о тех, кто послал бы на помощь неопытных кафров, которые наверняка позволили бы тебе умереть и вернулись бы с какой-нибудь лживой историей?

— Я не знаю, что подумал бы я, хеер Марэ. Но я знаю точно, что если бы мы с Перейрой поменялись местами, он бы и сам не пошел ко мне на помощь и не послал бы ни одного дикаря…

— Возможно, и так, Аллан. Но, даже если сердце другого черно, разве и твое должно быть черным? О! Я пойду туда, хоть это и будет означать для меня смерть!..

И с еще более ужасным стоном встав с табуретки, он начал сбрасывать с себя разорванное до лохмотьев одеяло, в которое был завернут…

— О! Аллан, мой отец не должен идти, это убьет его, — воскликнула Мари, которая смотрела более серьезно, чем я, на инцидент с ее отцом.

— Что ж, очень хорошо, если ты так думаешь, — ответил я. — А теперь, раз подошло для меня время отправляться, до свидания…

— У тебя доброе сердце, Аллан, — сказал Марэ, опускаясь на табуретку и снова заворачиваясь в одеяло, в то время как Мари безнадежно смотрела на нас.