Посол Урус Шайтана(изд.1973) - Малик Владимир Кириллович. Страница 108

Сначала старый казак подумал, что он либо спит, либо не в себе.

Прямо перед окном, всего в трех-четырех шагах от куреня, стояла сплошная стена янычар. За свой долгий век перевидел он их достаточно, обознаться не мог.

Впервые в жизни по-настоящему испугался старый казак Шевчик. Перекрестился, еще раз дернул себя за усы — убедиться, что действительно не спит, — и снова припал к окну. Янычары!.. Стоят, клятые, спокойно — видать, к бою готовятся. А пока что глазами хлопают.

Шевчик вскочил с нар, метнулся к картежникам и потушил свечку.

— Янычары в Сечи! — выдохнул испуганно.

Метелица от неожиданности уронил карты.

— Ты что, спятил, Шевчик? — прикрикнул он.

— Чтоб меня гром сразил и святая богородица, если брешу! Гляньте сами!

Звенигора бросился к окну и обмер. Шевчик не врал: в Сечи полно янычар.

— Други, будите товариство! Тихо только!.. Батька Корней, подопри двери, чтоб ни одна собака не заскочила!.. Готовьте мушкеты и порох!..

Через минуту весь курень был на ногах. Страшные слова «янычары в Сечи!» мгновенно разогнали сон. Куренной атаман ночевал перед радой у кошевого, и потому все невольно стали выполнять то, что говорил Арсен.

— Ставьте пороховницы и ящики с пулями на столы! — распоряжался он. — Кто заряжать — к столам! Кто стрелять — к окнам! Вести огонь без перерыва! Ну-ка, живее, братья!

Казаки быстро заняли каждый свое место. Одни заряжали мушкеты, другие передавали их стрелкам, а те уже были наготове, ждали команды.

— Огонь! — крикнул Звенигора.

Прогремел залп. За ним — второй, третий. Курень заволокло дымом. Снаружи донесся страшный нечеловеческий вой. Янычары подались назад, оставив на снегу десятки убитых и раненых. Но бежать было некуда. Сзади колыхалась сплошная живая стена.

Казакам не надо было и целиться: янычары стояли так плотно, что каждая пуля пронизывала сразу двоих, а то и троих.

Сразу же, после первых залпов, вся Сечь поднялась на ноги. Каждый курень ощетинился стволами мушкетов. Беспрерывно гремели залпы. С башен ударили пушки и гакивницы. Частый дождь пуль и ядер хлестал по сечевой площади, где скопились враги, и косил их десятками и сотнями.

Обезумев от ужаса, янычары забегали, заметались по Сечи, как звери в западне. Те, что были ближе к воротам, попытались открыть их. Но напрасно! Никто из них не знал потайных рычагов, которые открывали ворота. А тут с надвратной башни ударили пушки, и толпа нападающих с воплями отхлынула назад.

Никто уже не слушал ничьих приказаний. Каждый думал только о себе. Видя, что беспощадный огонь запорожцев достает их повсюду, вконец обезумевшие янычары и спахии вспомнили о лазе, которым пробирались в Сечь. Туда! К выходу! Бежать скорее из этого ада, где дом старшин, войсковая скарбница, каждый курень и даже церковь, хотя ее разноцветные стекла лишь отражали огонь выстрелов, сеют смерть!

Тысячные толпы ринулись к фортке. Но лаз-то очень узкий. В него можно протискиваться лишь по одному. И каждый старается стать первым из этих счастливцев. Некоторые уже прокладывали себе дорогу саблей, рубили головы своим единоверцам.

Задние напирали на передних. Каждый вопил, ругался, бесновался, проклинал. Хрипение умирающих, стоны раненых, крики одиноких старшин, что пытались навести хотя бы какой-никакой порядок, беспрерывный треск выстрелов — все слилось в дикий, невообразимый гул.

Внезапно в грохот и рев ворвался тревожный рокот тулумбасов, а потом призывный клич боевых казацких рожков, которые звали в атаку.

Звуки доносились из старшинского куреня.

Стрельба начала утихать.

И тогда раздался могучий голос кошевого Серко:

— До сабель, братья-молодцы! До сабель! Кончай стрелять! Выходи из куреней! Бей клятых! Смерть басурманам!..

Стрельба прекратилась.

Через распахнутые настежь двери и разбитые окна из куреней повалили запорожцы с саблями, ятаганами, келепами [153] в руках. С боевым кличем ринулись они на врагов, объятых ужасом, мечущихся в предрассветной морозной мгле.

Когда из куреня ударил залп и многие янычары упали в снег, Сафар-бей почувствовал, как что-то горячее брызнуло ему на лицо и руки. «Ранен!» — мелькнуло в голове. Инстинкт самосохранения заставил его броситься на землю, распластаться на снегу. Когда убедился, что цел и невредим, а пули перелетают через него, ага чуть приподнял голову, осмотрелся. Рядом с ним хрипел Кагамлык. Его черные, широко сидящие глаза, что прежде других замечали опасность, грозящую отряду и самому Сафар-бею, теперь стекленели, затягивались туманом. Обращенные к яркому месяцу на небе, они, казалось, взывали о помощи. Но холодный месяц равнодушно смотрел на тех, кто всю жизнь боготворил его, молился на него, изображал на своих знаменах.

С другой стороны неподвижно лежал великан Абдагул. Из его груди хлестала кровь.

Сафар-бей, немного придя в себя, начал думать, что же делать дальше. Бежать? Но куда? Не успеешь подняться, как тебя пронзят казацкие пули… Звать воинов, чтобы, несмотря на разящий огонь, шли на приступ куреня? Напрасно! Никто и не услышит тебя в этом аду. Да и кто отважится лезть в окна и двери, из которых непрерывно гремят выстрелы, словно в куренях не по двадцать — тридцать казаков, как они предполагали, а не менее чем по триста!.. Искать Мурас-пашу и спросить, какие будут распоряжения? Нелепо и помыслить об этом! Разве найдешь его в этой суматохе? Может, он убит или уже бежал…

Ничего не мог придумать Сафар-бей и решил, что прежде всего надо самому спасаться. Медленно отполз из-под окон, вскочил и шмыгнул в узкий проход между куренями. Сюда пули не залетали. Переждав некоторое время, выглянул из-за угла. Вся площадь перед церковью была усеяна телами янычар. Сафар-бей даже застонал от боли и отчаяния. Все пропало! Войско, честь, будущее, даже сама жизнь!.. Аллах экбер, почему ты помогаешь гяурам? Зачем губишь славных сынов падишаха, верных защитников ислама? Спаси их, о аллах!.. Или, может, твое величие и твое могущество — только выдумка, пустой обман?..

Сафар-бей быстро перебежал короткое расстояние, отделявшее его от крепостной стены. Здесь было затишье и даже не жужжали пули. Узкое мертвое пространство, которым, кроме него, воспользовались еще несколько десятков янычар, спасало их от верной гибели. Вот только надолго ли?

Сафар-бей сориентировался, где лаз, и начал осторожно пробираться к нему вдоль стены.

Вдруг стрельба стихла, и из куреней повалили казаки. Они были кто в чем: в кожухах, в жупанах, свитках, большинство — только в белых сорочках, а некоторые даже по пояс голые. Видно, как спали, так и кинулись к оружию.

Сафар-бей остановился. Нет, до лаза он не успеет добежать. Да там, наверно, и не пробиться в давке. К тому же множество казаков ринулись туда, сея смерть среди янычар, которые уже потеряли всякую способность к сопротивлению… Отчаяние охватило агу. Никогда еще так явно, так зримо он не стоял перед лицом смерти, как теперь. И какой бессмысленной смерти! Ведь приходится погибать не в бою, не лицом к лицу с противником, а показывая ему спину. Стыд! Позор!..

Он притаился за углом совсем один. Все янычары, которые вместе с ним только что скрывались от казацких пуль, куда-то исчезли, разбежались, — возможно, устремились, как и тысячи других, к вожделенному лазу… Сафар-бей прислонился потным лбом к ледяной стене и, как на что-то нереальное, смотрел на заваленную трупами площадь, на взблески в свете месяца казацких сабель, на перемешанный с кровью снег и мечущуюся толпу янычар, которая таяла на глазах, как воск на огне.

Внезапно перед ним промелькнула знакомая бекеша Гамида. С саблей в одной руке и пистолетом в другой спахия быстро перебежал от одного куреня к соседнему, надеясь, наверно, незамеченным пробраться к лазу и выскользнуть из Сечи. Сафар-бей, забыв о собственном положении, иронически усмехнулся. Интересно, далеко ли сумеет уйти Гамид? Очень уж заметна его толстая фигура.