Бледный всадник - Корнуэлл Бернард. Страница 41

Лошадь посмотрела на меня большим карим глазом.

— Во имя Одина, — сказал я и нанес ей удар топором по шее.

Алая кровь брызнула яркой струей при тусклом свете дня, и за моей спиной закричала женщина. Лошадь застонала, попыталась податься назад, а я размахнулся снова и на этот раз животное упало, размахивая копытами, разбрызгивая кровь и воду. Снег стал красным, когда я ударил топором в третий раз, в конце концов заставив лошадь затихнуть. Теперь умирающее животное стало преградой на тропе, и датчанам придется перебираться через труп.

Я взял Вздох Змея у Леофрика.

— Мы убьем их по одному, — сказал я ему.

— И сколько времени у нас на это уйдет? — Он кивнул на запад, и я увидел, что приближаются новые датчане, целая корабельная команда верховых, скачущих вдоль края болота.

Сколько же их? Пятьдесят? Или даже больше? Но в любом случае по тропе можно пройти только по одному или по двое, и им придется драться, чтобы перелезть через мертвую лошадь. У меня есть Вздох Змея, а у Леофрика — топор. Хотя вообще-то это мой топор, свой он потерял: его забрали, когда Леофрика привели в Сиппанхамм. Ну да ничего.

Мой друг перекрестился, прикоснулся к острию и поднял щит, дабы защититься от датчан.

Первыми налетели двое молодых людей — диких и неистовых, но первого остановил удар о щит Леофрика, а затем я махнул Вздохом Змея и располосовал противнику лодыжку. Датчанин упал, ругаясь, столкнулся со своим товарищем, и Леофрик, высвободив из щита топор с широким лезвием, ударил снова.

Второй нападавший споткнулся о лошадь, Вздох Змея угодил ему под подбородок над кожаным воротником, и кровь потоком хлынула по клинку. Теперь датчанам пройти будет еще труднее: к трупу лошади добавились два мертвых человеческих тела.

Я стал дразнить оставшихся врагов, называя их могильными червями, говоря, что малые дети и те могут сражаться лучше.

Еще один человек ринулся в бой и, вопя от ярости, перепрыгнул через лошадь. Его остановил щит Леофрика, а Вздох Змея с тупым стуком столкнулся с его мечом, и клинок моего врага сломался. Двое других датчан попытались обойти лошадь по колено в воде. Одному из них я вогнал меч в живот, проткнув кожаные доспехи, оставил его умирать и замахнулся вправо, на человека, бредущего по воде. Кончик моего меча полоснул его по лицу, кровь брызнула в падающий снег, становившийся все гуще.

Я устремился вперед, ноги мои погружались в топь, снова сделал выпад — и, поскольку мой противник увяз в трясине, Вздох Змея угодил ему в горло.

Я вопил от радости, потому что на меня снизошла уверенность битвы, та самая благословенная уверенность, которую я чувствовал и у Синуита. Оно было радостным, это чувство; единственное блаженство, способное сравниться с ним, — это обладание женщиной.

Все вокруг как будто замедлилось. Враги двигались так, словно шли по грязи, но сам я был быстрым, как зимородок. Я чувствовал ярость, но не бесшабашную, а вполне разумную, а еще — веселье, ту самую радость, которую воспевают поэты, рассказывая о битвах, и уверенность, что мне не суждено умереть в этот день.

В голове моей звучало пение на пронзительной ноте — высокое и вибрирующее, этакий гимн смерти. Все, чего я хотел, — это чтобы новые датчане пришли напоить кровью Вздох Змея, и в те минуты мне казалось, что меч живет собственной жизнью. То был удивительный момент, когда действия опережали мысли.

Очередной противник перелез через бок лошади. Я подумал, что надо располосовать ему лодыжку, тогда он уронит щит и расправиться с ним будет легко, но, прежде чем мысль эта успела оформиться в моей голове, Вздох Змея уже выбил ему глаз. Клинок опустился, снова поднялся и тут же рванулся вправо, чтобы отразить удар еще одного датчанина, пытающегося обогнуть лошадь. Я сперва пропустил его вперед, а затем, ловко толкнув, уронил в воду и встал над поверженным противником, наступив ему на голову сапогом, — и так стоял, пока тот не захлебнулся.

Я вопил датчанам, что я привратник ворот Валгаллы, что они впитали трусость с молоком матери и что мой клинок ждет их. Я умолял их прийти, но, поскольку шестеро уже лежали мертвые вокруг лошади, остальные теперь стали осторожнее.

Я встал на мертвую лошадь и раскинул руки, держа щит в левой, а меч — в правой. Моя кольчуга была забрызгана кровью, снег падал на увенчанный волчьей головой шлем, а внутри у меня все ликовало — славная получилась резня.

— Я убил Уббу Лотброксона! — прокричал я врагам. — Я убил его! Так идите же и присоединитесь к нему! Умрите, как умер он! Мой меч жаждет вашей крови!

— Лодки, — сказал Леофрик.

Я не слушал его. Человек, которого я считал утонувшим, оказался живым и внезапно приподнялся из топи, давясь и выплевывая воду. Я спрыгнул с лошади и снова наступил ему на голову сапогом.

— Не убивай его! — внезапно раздался голос у меня за спиной. — Мне нужен пленник!

Раненый враг отчаянно сопротивлялся, но Вздох Змея его уложил. Датчанин снова стал бороться, и тогда я сломал ему спину мечом, и он затих.

— Я сказал, мне нужен пленник! — повторил голос сзади.

— Придите сюда и умрите! — закричал я датчанам.

— Лодки, — повторил Леофрик.

Я оглянулся и увидел на болоте три плоскодонки, которые вели люди с шестами. Вот они причалили возле сбившихся в кучку беженцев, которые поспешили подняться на борт.

Датчане, понимая, что мы с Леофриком уйдем, если сумеем добраться до лодок, приготовились к атаке, и я ободряюще им улыбнулся.

— Одна лодка осталась, — сказал Леофрик. — Там есть для нас место. Мы должны бежать со всех ног.

— Я остаюсь! — закричал я по-датски. — Веселье продолжается!

Потом на тропе возникло движение: кто-то пробирался в передние ряды датчан, и остальные потеснились, чтобы дать ему дорогу.

Этот человек был в кольчуге и серебряном шлеме с крылом ворона на макушке. Подойдя ближе, он снял шлем, и я увидел в его волосах оправленную в золото кость. То был сам Гутрум. Эта кость была ребром его матери, и Гутрум носил ее в память о своей родительнице.

Гутрум посмотрел на меня. Его вытянутое лицо было печальным. Потом он взглянул вниз, на убитых мною людей.

— Я буду охотиться на тебя, как на собаку, Утред Рагнарсон, — сказал он, — и убью тебя, как собаку.

— Меня зовут Утред Утредсон, — возразил я.

— Нам надо бежать, — прошипел мне Леофрик.

Снег кружился над болотом, он был теперь таким густым, что я едва мог разглядеть гребень холма, с которого мы раньше видели кружащихся голубей.

— Ты мертвец, Утред! — проговорил Гутрум.

— Я никогда не встречался с твоей матерью, — крикнул я ему, — но мне бы хотелось с ней познакомиться!

На лице датчанина появилось благоговейное выражение, как всегда при любом упоминании о его матери. Он, казалось, пожалел, что говорил со мной так грубо, потому что сделал примирительный жест и сказал:

— Она действительно была замечательной женщиной.

Я улыбнулся.

В тот миг я мог с легкостью перейти на другую сторону — и Гутрум принял бы меня, сделай я комплимент его покойной родительнице, но я был воинственным юношей, и меня переполняла радость битвы.

— Я бы с удовольствием плюнул в ее уродливое лицо, — заявил я, — а теперь я мочусь на душу твоей матери и говорю тебе, что чудовища Нифльхейма трахают ее протухшие кости.

Гутрум завопил от ярости, и все датчане ринулись в бой, некоторые — по воде, стараясь поскорей до меня добраться и отомстить за ужасное оскорбление, но мы с Леофриком побежали, как кабаны, за которыми гонятся гончие, и прорвались сквозь тростники на болото, а потом влетели в последнюю плоскодонку.

Первые две лодки уже ушли, но третья нас ждала. Мы растянулись на мокрых досках, человек с шестом сильно оттолкнулся, и суденышко скользнуло в черную воду.

Датчане пытались последовать за нами, но мы двигались на удивление быстро. Гутрум яростно вопил нам вслед, в нас метнули копье, но житель болот снова оттолкнулся шестом, и копье шлепнулось в грязь.