Золотые Антилы - Северин Тим. Страница 27

Гейдж и его доминиканские братья, присмирев, терпеливо сносили насмешки спутников, безжалостно дразнивших монахов провалом гваделупской миссии. Томас Гейдж не слишком расстраивался по этому поводу, потому что у него на уме было не только спасение душ американских аборигенов: у Гейджа уже начал пробуждаться вкус к деликатесам Нового Света. Моряки «Сан-Антонио» купили у туземцев несколько связок бананов и повесили их дозревать. Эти плоды встретили полное одобрение Гейджа. «Их, — записывал он, — не срывают с дерева спелыми, но собирают зелеными и вешают на несколько дней, пока они доспеют, пожелтеют и станут мягкими и сладкими, точно мед». Бананами радостные открытия не ограничились. Гейдж оказался сластеной и ему пришелся по вкусу сахарный тростник, как и мясо гигантских черепах, «иногда до двух ярдов поперек», которые в изобилии водились в голубых водах знаменитого моря. По словам Гейджа, их вяленое мясо так же вкусно, как телятина.

Однако последний этап путешествия, от Гваделупы до Мексики, не обошелся без трагедии. Многие из раненых на Гваделупе скончались. Караибы стреляли отравленными стрелами, и тела несчастных, как и описывал Рэли в «Открытии», стали вздуваться и чернеть. На «Санта-Хертрудис» умер один иезуит, и один из братьев-доминиканцев с «Сан-Антонио» также погиб от действия яда. Тела обоих, привязав к ним тяжелые камни, спустили на веревках за борт под пение мессы. Затем под гром пушек веревки отпустили, и тела погрузились в Карибское море. Несколько дней спустя такую же церемонию проделали над изуродованными останками моряка, которого перекусила надвое большая акула, когда бедняга пытался в тихий день проплыть от корабля к кораблю.

Около семи часов утра 11 сентября Индийский флот, который уменьшился с уходом кораблей, направлявшихся к другим портам Карибского моря, наконец увидел берега Мексики. Они вышли прямо к назначенной цели — к мексиканскому порту Сан-Хуан-де-Уллоа. Такой точности они были обязаны скорее удаче, нежели искусству навигации, и адмирал столь удивился, увидев порт прямо перед собой, что вновь собрал на совет штурманов. Те, как обычно, посоветовали проявить осторожность и предупредили, что входить в Сан-Хуан-де-Уллоа в столь поздний час опасно. Посему флот выполнил удивительный маневр, спустив паруса в виду цели и отступив, чтобы не входить в гавань в сумерках. Наказанием за робость стала внезапная перемена ветра и поднявшийся ночью небольшой шторм, заставивший моряков лезть на реи, чтобы крепить паруса, а братьев — на коленях молить Деву Марию о спасении. К счастью, утром ветер развернулся и, как саркастически замечал Гейдж, под крики «Milagro, milagro, milagro!» [10] лоцманская шлюпка из Сан-Хуана заботливо проводила флот в гавань.

Во времена Гейджа вице-королевство Мексика уже сползало в застой, характерный для испанской колониальной империи среднего возраста. Дух нетерпеливой погони за удачей, привнесенный конкистадорами, давно канул в лету, и нынешнее население испанской Мексики было более склонно к спокойным занятиям: фермерству, торговле и добыче металлов. Здесь еще можно было нажить огромное состояние, и в самом деле, многие колонисты владели громадным, просто легендарным богатством. Вице-короля и старших офицеров для управления колониями по-прежнему присылали из Испании, однако реальная власть понемногу переходила в руки богатых креолов — тех потомков испанцев, которые родились и прожили жизнь в колонии. Богатство и постоянная связь с Мексикой давали креолам заведомое преимущество перед временными колониальными администраторами, а те, в свою очередь, смотрели на «колонистов» сверху вниз. В результате Мексика славилась постоянной враждой между креолами и приезжими испанцами. Эти раздоры часто просачивались и в религиозную жизнь. Мексика, подобно всем центральным провинциям, усеянная церквями и монастырями, отзывалась на свары между испанскими и креольскими священниками, что дополняло традиционное соперничество между орденами.

Мексиканское духовенство, как скоро обнаружил Гейдж, вело на удивление роскошную жизнь. Клирики располагали деньгами, хорошими домами и уважением паствы. В каждом поселении была своя церковь, а порой и аббатство. В монастырях жизнь была весьма комфортной — монахов обслуживала целая армия индейцев-слуг, обязанных трудиться на них бесплатно. Надо сказать, что священники платили за такое внимание тем, что контактировали с туземным населением куда теснее остальных представителей белой цивилизации. При всем том мексиканские священники были неплохо защищены от тягот жизни, а отношение к ним индейцев точнее всего назвать безразличным. Огромное большинство индейского населения вело простую жизнь, требовавшую и дававшую немногим больше, чем самое необходимое: хижину для жилья, соломенную циновку вместо постели, хлопчатую рубаху и бесконечно однообразную диету из маисовой муки и бобов. Кое-где попадались богатые индейцы, но таких было мало; метисы составляли единственную связь между разделенными непроходимой пропастью коренными мексиканцами, сосредоточенными в маленьких поселках и в сельской местности, и белыми завоевателями, проживавшими в городах или больших поместьях.

Томас Гейдж придавал большое значение разрыву между испанцами и индейцами, и в этом отношении его описание общественных условий Центральной Америки перекликается с отзывами Рэли об индейцах с Ориноко. Оба автора некоторым образом создают впечатление, что стоит Англии послать в испанские колонии Америки армию, как вспыхнет всеобщее восстание. Местное население, утверждали они, прогонит ненавистных испанцев и с распростертыми объятиями примет англичан как освободителей. Рэли рассчитывал на партизанскую войну туземцев Гвианы, Гейдж находил своих партизан в хижинах и на рыночных площадях Мексики и Гватемалы. По мнению «англо-американца», обнаглевшие и размякшие испанцы погрязли в пучине порока, между тем как угнетенные подданные — индейцы, расплачиваясь за их роскошь потом и трудами, безмолвно вынашивают планы мести. Испанская Америка представлялась большим и сочным плодом, готовым упасть прямо в руки англичанам. Сама Мексика рисовалась Вавилоном, нуждающимся в очищении: страной, где священники содержат любовниц, а знать выставляет напоказ наложниц-полукровок, украшенных пышными драгоценностями. Подобные рассказы, пусть в них и чувствовалось преувеличение, давали новую жизнь блестящему образу Золотых Антил, и читатели написанного Гейджем впоследствии отчета о своем американском путешествии либо с пуританским пылом жаждали реформировать католическую Америку, либо с не меньшим жаром мечтали наложить руки на богатую страну, столь любовно и заманчиво расписанную автором. На самом деле из комментариев Гейджа по поводу обычаев Нового Света становится очевидным, что он завидовал тем мирским радостям, которые так беспощадно клеймил. Он выдал себя тем, что приукрашивал Мексику, представляя ее страной лотоса, слишком уж явственно причмокивая губами и слишком пристально присматриваясь к хорошеньким женщинам. Кроме того, он не постеснялся наравне с другими собирать свою долю сокровищ Нового Света. Выставляя к позорному столбу алчных креолов, он сам принялся копить денежки, едва получил собственный приход. Обвиняя других священников в недобросовестности, он сам подделывал финансовые отчеты, чтобы положить в карман излишки. И в довершение всего, он с невозмутимой наглостью насмехался над неудачами миссионерской деятельности испанцев, в то время как сам удирал, пожав хвост, в двух единственных случаях, когда ему довелось столкнуться с враждебными индейцами.

Первое такое бегство стало причиной очередного перелома в пестрой карьере Томаса Гейджа. Доминиканская миссия задержалась на зимние месяцы в Мехико, готовясь к переходу в Акапулько, где предстояло погрузиться на суда, идущие через Тихий океан к Филиппинам. Однако в Мехико Гейдж повстречался с монахом, недавно вернувшимся из Манилы, и узнал от него, что жизнь миссионеров на Филиппинах столь тяжела, что лишь немногие возвращаются с этих островов. Гейдж был не из тех, кто легкомысленно отмахивается от подобных предостережений, и его безотказное чувство самосохранения подсказало, что пора исполнить новый «кульбит», чтобы избежать малейшего признака трудностей. Он с типичной для него беззастенчивостью отвернулся от филиппинской аферы (представлявшейся ныне заблуждением) и решил при первом удачном случае дезертировать из доминиканской миссии и остаться в Америке.