Том 2. Месть каторжника. Затерянные в океане (с илл.) - Жаколио Луи. Страница 96

Все без исключения согласились с мнением его преподобия, а Ланжале продолжал свой рассказ, стараясь всеми силами сохранить полную серьезность.

— Как я уже говорил, имена первых наших королей неизвестны, но мы знаем, что у них было в обычае поедать друг друга, чтобы завладеть властью. Сыновья поедали своих отцов, чтобы власть не ушла из их рук, затем поедали один другого, чтобы не иметь соперников; вскоре более родовитые стали следовать их примеру, а за ними и весь народ. От этого, конечно, народ мокиссов стал быстро убывать. Дело ведь доходило до того, что мокиссы стали поедать друг друга даже в своей семье, так что, например, приглашали соседа или приятеля полакомиться новорожденным, своим последним отпрыском, маленьким грудным ребеночком, вскормленным одним молоком, а гость отвечал на эту любезность приглашением, в свою очередь, отведать окорока его тещи.

Гроляр чуть не прыснул со смеха, переводя последние слова короля. Будь на месте этих господ французские офицеры и даже французские ученые, этот взрыв хохота был бы встречен дружным смехом, — и все сразу бы поняли, что этот милый дикарь просто подшутил над ними. На этом шутки бы окончились, а Ланжале стали бы поздравлять с его удачной выдумкой и веселой комедией, так хорошо разыгранной. Но англичане — дело другое: они могли вломиться в амбицию, мог произойти скандал; к счастью, все обошлось благополучно.

— Бедная женщина, — прошептал Джереми Паддингтон, подумав при этом о вдовствующей матушке своей жены и представив себе, что, быть может, и ее постигла бы та же участь, если бы она не имела счастья родиться в туманной Англии; и он невольно содрогнулся.

Ланжале, уловивший это движение, приписал его чувству самосохранения и поспешил успокоить гостя.

— Не беспокойтесь, — сказал он, — ни за себя, ни за кого бы то ни было из ваших товарищей; мы давно уже не едим ни родственников, ни друзей, ни гостей; эта участь предназначается исключительно только нашим врагам, павшим на поле битвы!

— Почему же, — позволил себе спросить Паддингтон, — вы не щадите тел ваших павших врагов, павших, как доблестные воины, в честном бою?

— Почему же давать пропадать даром такому громадному количеству превосходнейшего мяса? — с неподражаемой серьезностью возразил Ланжале.

При этом ответе все невольно переглянулись.

— Ах, господа! — воскликнул доктор Патерсон. — На это, действительно, ничего нельзя возразить; это абсолютный, чистый утилитаризм. Эти люди уже не убивают более себе подобных, чтобы поедать их, но съедают своих умерших врагов, употребляя с пользой это вкусное нежное мясо, которое иначе досталось бы в добычу воронам, шакалам. Он по-своему прав, и вы никогда не переубедите его. Кроме того, у него есть еще то оправдание, что в случае, если он падет в сражении, то будет точно так же съеден своим врагом; это, в сущности, высшая справедливость и ничего более.

— И вы оправдываете его, доктор? — с упреком заметил его преподобие.

— Нет, не оправдываю, а только объясняю его точку зрения. В сущности, какая разница между человеческим мясом и мясом другого животного? Главная основа та же, с точки зрения науки!

— Ах, эти доктора, с их неисправимым материализмом! — воскликнул его преподобие.

— Что ни говори, он чрезвычайно интересует меня, этот король; вот если бы мы могли увезти его в Лондон!

Ланжале уже второй раз слышал этот желанный возглас и внутренне поздравлял себя с успехом своей комедии. Он поспешил поделиться своей мыслью с Гроляром.

— Вот тебе и весь мой план заставить этих англичан увезти нас с собой, как бы против нашей воли, заставить во все время пути нянчиться с нами и ухаживать как за почетными гостями! Понял теперь? — спросил он его по-мокисски.

Гроляр утвердительно и почтительно наклонил голову, отдавая должное изобретательности своего друга.

Однако пора было прекратить этот частный разговор, так как и остальные ученые с нетерпением ждали своей очереди предложить свои вопросы королю дикарей.

— Вот, — продолжал Ланжале, — теперь мне остается уже немного сказать вам об истории мокиссов! После бесконечного числа войн, за которыми всегда следовали невероятно обильные пиршества, мокиссы в конце концов съели все соседние племена, одно за другим, так что из всех прежних соседей у них остались только одни атара, самое многочисленное и самое могущественное племя. В течение многих столетий они воевали друг с другом, оспаривая превосходство, но все напрасно; сколько они ни поедали друг друга, все не могли решить спорного вопроса, какой из двух народов сильнее и могущественнее, и вот, всего несколько месяцев тому назад, эти атара поднялись всем племенем и напали на мокиссов, чтобы разом и навсегда покончить со своими исконными врагами. Мокиссы ответили тем же, и на этот раз победа осталась за ними, — победа столь решительная, что в живых не осталось ни единого атара. Мертвых было так много, что после того, как весь наш народ в течение восьми дней наедался до отвала свежим мясом, их оставалось еще столько, что мясо это пришлось засаливать; да и этого соленого мяса оказалось такое обилие, что его едва только несколько дней тому назад прикончили.

— А теперь, — сказал в заключение Ланжале, — когда у нас не осталось больше врагов, мы навсегда простимся с войной — этим бичом народов, и я буду стремиться направить все силы своего народа на земледелие, торговлю и производство. Я хочу, чтобы отныне у нас не было истории и чтобы мои подданные были просто счастливы, и ничего более!

XXVI

ПОСЛЕ ЭТОГО ЗАКЛЮЧЕНИЯ, УДИВИВШЕГО слушателей Ланжале не менее, чем весь его рассказ, молодой король, довольный произведенным на его гостей впечатлением своей речи, обвел почтенное собрание долгим спокойным взглядом.

— Превосходно говорил! — кричал доктор, усиленно жестикулируя, — полно глубокого смысла и своеобразной философии! Его необходимо показать нашей медицинской коллегии; никто в Лондоне никогда не видал ничего подобного!

На просьбу изложить основы его правления Ланжале так же, не задумываясь, принялся совершенно серьезно отвечать на отдельные вопросы, предлагаемые ему, временами делая вид, что он не совсем понимает, что у него спрашивают.

— Что вы называете основами? — спросил он.

— Основы — это то незыблемое и признанное на опыте безусловно правильным, чем руководствуетесь вы в ваших действиях по отношению к вашим подданным! — пояснил политик-моралист.

— Есть только одна такая незыблемая и безусловно правильная основа, — сказал Ланжале, — это моя воля!

— А почему?

— Потому что над ней не стоит никакой высшей воли, которая могла бы доказать ее неправильность или поколебать, или сломить ее. Так, например, если я скажу «это хорошо», а кто-нибудь осмелится сказать «нет, дурно!» — я прикажу отсечь ему голову, и мое слово все-таки останется незыблемо, и никто другой не посмеет сказать мне «нет!»

— Поразительно логично! — воскликнул доктор.

— Пусть только один мокисс получит право противиться моей воле, и тотчас пять, десять, двадцать, сто мокиссов также сочтут себя вправе противиться мне и заявлять свою волю, тогда будет столько же воль, сколько у меня подданных, и столько же королей, сколько голов. Но тогда подданные прежде всего пожрали бы меня, а потом стали бы пожирать друг друга! Напротив, когда на свете только одна воля — она священна для всех, и все повинуются ей; моя воля препятствует сильным поедать слабых, а старшим обижать младших, — и это очень важно, потому что сильные и знатные всегда будут стоять за короля, от которого они получают свою силу и могущество, а восстанавливая против себя слабых и малых, которых несравненно больше, я лишаю себя главной опоры своей власти: ведь слабые и малые представляют большинство, главную массу, с которой все большие и сильные, взятые вместе, ничего не смогут сделать, если все малые и слабые встанут за одно.