Девятный Спас - Брусникин Анатолий. Страница 18
Казаки заспорили, что им надо делать. Алешка жевал черствый калач, слушал. Понемногу начинал понимать, в чем загвоздка.
Запорожское войско – оно само по себе, а его вельможность – сам по себе. Друг дружку они не любят. Казакам гетман вроде бы и начальство, но жалованье они получают не с Украины – из Москвы, потому плюют на Киев и живут, как им вздумается. Но Москва платит не в срок, затем и Галуха прибыл. Однако хитрый Иван Степанович полковника к царю пускать не хочет. Желает, чтоб запорожское жалованье шло через его руки, и тогда козацкой вольности конец. А, как выкрикнул в сердцах Жлоба, «коли вольности не станет, на что я от боярина в Сечь бежал?»
Все это было для Алешки внове. Глядишь, и в грядущей великой жизни сгодится. Это сейчас Малороссия далеко, какое школяру до нее дело. Но будущему митрополиту, тем паче патриарху, до всего докука быть должна.
– А ты чего сидишь? – оглянулся на него Задеринос. – Дуй назад, пан полковник ждет. Передай, панове асаулы все зробят, как наказано. Накося тебе на орешки.
И алтын сунул. Тоже, между прочим, деньги.
Обратно Лешка еще быстрей долетел. На дворе уже почти совсем стемнело, окна палат уютно помигивали огнями. Гайдук все дрых, изо рта на ворот свисала слюна.
– Панове асаулы все зробят, как наказано, – слово в слово доложил школяр полковнику на ухо.
Тот с облегчением перекрестился, похвалил посланца:
– Хрррр-фюууу. Шустрый ты, хлопчик. Хрррр-фюуууу. Тебя как зовут?
– Алешка.
– А батьку?
– Поп Викентий.
– Ну, попенко, держи, что обещано. Только гляди – мовчок.
Дукат Леха сунул за щеку.
– Саблю-то дай.
Глядя, как бережно парнишка тянет за рукоять, как дышит на клинок и любуется затуманившимся булатом, Галуха засмеялся. Смех его мало чем отличался от храпа.
– Э-э, Лешко-попенок, не быть тебе монахом, а быть козаком. Вырастешь, вспомнишь, шо тоби Симон Галуха напророчив. Ну иды, иды, а то проснется шпиг хетьманский.
Только сказал – и насторожился. Придержал Алешку за плечо. Тот и сам услышал, что сонное сопение в галарейке стихло. Сейчас гайдук в дверь рожу сунет! Спрятаться негде. Под кровать залезешь – видно!
– Туды! – шикнул Галуха, показывая на раскрытое окно.
Мальчишка пушинкой перепорхнул через комнату, прыг на подоконник. Вниз, во двор сигать высоконько. Пожалуй, ноги переломаешь. Но пониже окон, в окаем всего третьего жилья, где у хетьмана гостевые покои, шла приступочка в полкирпича, сделанная для зодческой красы. Если прижаться животом к стене, руки раскинуть и мелко-меленько переступать, можно до угла досеменить, а там перебраться на крышу сарая. Беда только – придется еще два окна миновать, оба раскрыты, и свет оттуда льется. Значит, есть там кто-то.
Авось ничего, пригнемся.
Досеменив до первого окна, Алешка повернулся к стене спиной, присел на кортки. Бочком, по вершочку, кое-как прополз под оконницей.
Внизу во дворе ходили люди, но наверх не смотрели. А и посмотрели бы, в темноте монашка навряд ли бы приметили.
До второго окна, насобачившись, Лешка уже скорей добрался. Снова по-утячьи присел и, верно, пролез бы опасное место не хуже, чем в прошлый раз – любопытство погубило.
В предыдущей комнате молчали. Может, там вовсе никого не было. Во второй же творилось что-то интересное, веселое. Кто-то там заливался судорожным счастливым смехом. Тоненько, до того заразительно, что школяр не удержался, подглядел.
Добравшись до края окна, выпрямился, высунул из-за рамы веснушчатый нос.
Ух ты!
В такой же, как у полковника, светлице, только шибко заставленной сундуками и всякой всячиной, которую Леха толком разглядеть не успел, прямо посередке стояла кровать со столбами и занавесками – что твоя колымага, только без колес. На кровати мужчина, в коем – без длинных-то волосьев, без кружев, едино лишь по птичьему носу – Алешка не сразу признал фряжского гостя. На контии верхом девка в бесстыже распущенных черных космах, а боле ни в чем. Скачет, будто на лошади, радостным смехом заливается, только титьки туда-сюда мотаются. В девке, тоже не сразу, школяр распознал давешнего турчонка. Не турчонок он был, выходит, а турчанка, – вот что!
Рот Лешка разинул вовсе не потому, что мужик с бабой балуют. Вырос он в деревне. Видал и быков с коровами, и жеребцов с кобылами, а на Иванов день, когда все напьются-напляшутся и делаются, будто ошалевши, бывало, и за большими парнями-девками подглядывал, – как же без этого. Но только там оно по-другому гляделось. Ни разу Лешка не видал, что баба этак вот куражилась, и с взвизгом, с хохотом. Деревенские только сопели да охали. А эта чего радуется?
Он вытянул шею, чтобы разглядеть, в чем тут заковыка? Щекотит ее контий, или, может, потешное что нашептывает?
А турчанка, или кто она там, возьми да обернись. Увидела Лешкину пучеглазую рожу, у самой тоже глаза сделались круглые, и как рот разинет, как заорет! Так пронзительно, что перепугавшийся Алеша чуть вниз не сверзся, еле-еле за открытую раму ухватился.
Контий поднялся, не поймет, в чем дело, лопочет что-то. Вдруг в дверь снаружи – бум! Бум!
Кричат:
– Що, що?! Лиходии? Пожежа?
Дверь от удара с петель долой, вбегает полковников гайдук, за ним другие лезут. Хорошо стерегут гетмановы палаты, сказать нечего. Вмиг набежали.
Увидели турчонка.
– Баба! Дывись! Це ж баба!
Алешка, как в раму вцепился, так и замер, боится пошевелиться. Тронешься – заметят.
А фрязину с его полюбовницей не до Лешки стало.
Он с кровати соскочил, волосатый весь, мышцы на плечах сердито шарами ходят. Кричит, руками машет, гонит всех прочь, а они пятятся, но уходить не уходят. Куда девка подевалась, Лешка не заметил. Видел лишь, как она, пригнувшись, шальвары с пола подхватила – и нету ее.
Вроде бы можно теперь было и Алешке по стеночке упятиться, но интересно стало. Ну-ка, что дальше будет? Никто на окно все равно не смотрел, не до того им было.
Дальше появился его вельможность. Со второго жилья на лай поднялся. Или, может, сообщили.
Гайдуки гетману давай с двух сторон в уши наговаривать и все на фрязина тычут.
Сделался Иван Степанович красен, страшен.
– Пес! – закричал. – Пес невдячний! К племиннице сватався!
И всяко забранился на контия – по-украински, по-русски, по-матерному, еще по-какому-то!
Велит:
– А ну зараз, хлопцы, схопить його, кобелюку!
Но контия взять оказалось куда как непросто. Сунулись к нему гайдуки – а он с сундука шпагу как схватит, и давай махать! Еле они отскочили. Тот, который при полковнике Галухе шпиговал и первым в выбитую дверь влез, пожелал перед его вельможностью отличиться, полез вперед с саблей. Фрязин ему в локоть железкой своей как ткнет. Быстро, глазом не уследишь!
Кровь струей, крик! Другие тоже за сабли взялись, но Гамба хоть и голый, и один-одинешенек, а не сдавался, рубился со всеми разом.
И не молчал, тоже орал:
– Канальи! Ассасини!
Когда его совсем зажимать стали, со всех сторон подступать, он к стене отскочил, из-под вороха платьев выдернул пистоль.
– Виа! Виа!
Убью, мол. И видно, что не шутит.
Здесь гетман опомнился. Понял, должно быть, что смертоубийством кончится, на чужой-то стороне, в смутное время. У себя в Киеве оно, может, и по-другому бы закончилось, но тут-то Москва…
Наверно, от этой мысли его вельможность приказал по-русски:
– Чтоб духу его на моем дворе не было! А на Украйне объявится – батогами засеку. Вон, пес смердящий!
– От пес слышу, – на удивление понятно огрызнулся итальянец, влезая в башмаки. Пистоль он не убирал, прижимал к груди подбородком.
Немножко пожалев, что не дошло до пальбы, Лешка отодвинулся от окна. Боле ничего захватывающего тут не ожидалось.
Прыг с приступки на крышу сарая. Оттуда, с угла, по водостоку сполз – и на твердой земле.
Еще некое время постоял, поглазел, как блудодея вон изгоняли.