Девятный Спас - Брусникин Анатолий. Страница 17

Оставшись вдвоем (слуги не в счет), старые приятели повеселели и снова заговорили наперебой, как в самом начале, и тоже путая слова из нескольких языков. Лешка меньше половины понимал.

Вспоминали какую-то панну Халю, к которой через тын лазали каплунов воровать, шинок на майдане, всяких разных людей, которых, как понял Алеша, давно и на свете нет.

В общем, пустое болтали, хоть вроде сановные мужи преклонного возраста.

Надоело уши ломать, прислушиваться – все вздор невнятный. Ни про державное, ни про полезное разговору не было.

Едва начало темнеть, отец Дамаскин стал благодарить за хлеб-соль, прощаться.

– Что так рано? – изумился Мазепа.

– Робею по темному времени. Шалить стали на улицах, от государственного шатания. А на мне крест наперсный, ряса галанского сукна.

Гетман засмеялся:

– Не пущу, сиди. Еще толком не поговорили. Будешь возвращаться, карету дам, провожатых. А то ночевать оставайся.

– Ну, Иван Степанович, коли приютишь…, – не стал упираться отец ректор.

Тут – вот ведь удивительно – хозяин впервые за все время вдруг на Алешку посмотрел, да не мимоходом, а обстоятельно, с усмешечкой.

Покачал головой:

– А ты, Дамаскин, все такой же. Борода седая, а на уме «вивамус, аткве амемус».

Что за «вивамус», Алешка не понял, решил запомнить. Надо будет после отца Иакова, латынского учителя спросить.

– Грех тебе, грех, – потупился отец ректор. – Что вспомнил… И то неправда. Поди-ка, сыне, погуляй пока, – ласково подтолкнул он Лешку к двери. – Спать тут будем. А с тобой, вельможный господин гетман, хотел я еще о наших московских делах перемолвиться…

Жалко было уходить, когда о важном началось, но не заперечишь.

Поплелся Алешка к двери.

Глава 6

ЛЕШКА-БЛОШКА

Сумерки были плавные, позднесентябрьские, но в длинных переходах всюду горели стеклянные фонари со свечами – светло, почти что как днем. Вниз по лестнице Лешка не пошел, там известно что – двор. Покрутился вокруг трапезной. Поглазел на резные рундуки, на пустого железного дядьку с двуручным мечом, на парсуны: вид града Ерусалима с летающими по небу ангелами; два царских величества в виде чудесных отроков и меж ними, где ранее наверняка стояла правительница Софья, двуглавый орел, неизрядно намалеванный и похожий на щипаного петуха.

По обе стороны от галареи виднелись дубовые двери, прикрытые. Туда, пусть и хотелось, Алешка соваться не посмел.

Поднялся еще на жилье вверх. Тут потолок был пониже, парсун никаких и, вообще, проще. В обе стороны тож галарейки, и в них двери, а боле ничего. Лешка собрался обратно спускаться, вдруг пригляделся – чьи это там ноги торчат? Любопытно.

А это в глубине, у приоткрытой двери, на полу дрых давешний гайдук, что пьяного запорожца провожал. Привалился к стене, ножищи расставил и, знай, сопит. Из комнаты тоже доносился сап-храп, еще того мощней. Лешка заглянул – кровать, на ней раскинулся полковник пузом кверху. Ох, славно выводит! Хррррр-фьюууу, хрррр-фьюууую.

В головах у Галухи висела кривая сабля в ножнах, сплошь покрытых драгоценными каменьями. На нее Алеша больше всего засмотрелся. Никогда не видал такой красоты! Про казаков известно, что все они храбрые воины, защищают Русь от крымчаков, от ногаев и прочих поганых. А уж если человек – казачий полковник, то, верно, среди всех удальцов – самый первый. То-то, поди, саблей этой голов басурманских настругал!

Школяр уважительно поглядел на спящего. Только тот, оказывается, и не думал спать. Храпеть храпел, но глаза были открыты. Верней, один открыт, а второй вовсю Алешке подмигивал. Поднялась ручища, поманила перстом. Потом приложилась к устам: тихо, мол.

Это он меня зовет, хочет, чтоб я подошел и гайдука не разбудил, сообразил Лешка. Чего это?

Приподнялся на цыпочки, приблизился. От Галухи здорово несло хмельным, но глаза были не пьяные, вострые.

– Хлопче, ты такую штуку видал? – прошептал запорожец в перерыве между всхрапами.

В пальцах у него блеснула золотая монета.

– Дукат. Хошь, твой буде?

Полковник явно ждал, что «хлопче» кивнет. Алешка кивнул. Дукат – вещь хорошая, столько стрелец или рейтар жалованья за целый месяц выслуживает, – но что дальше будет?

Оказалось, ничего особенного.

Из-за пазухи полковник вынул сложенный клочок бумаги.

– Цедулю эту сховай, чтоб никто ни-ни. Поди за ворота. Зобачишь шинок, кружало по-вашему – этак вот, наискось. – Он показал, в какую сторону наискось. – Там козаки сидят, двое. Увидишь. Им отдай. Возвернешься, слово от них мне передашь, и дукат твой.

Проговорил он это не враз, а не забывая храпеть и высвистывать. Чудно? это показалось Алешке.

– Чего своего-то не пошлешь? – тоже шепотом спросил он. – Дрыхнет, рожа от безделья опухла.

Галуха смотрел с прищуром. Прикидывал, что можно сказать, чего нельзя. Но, видно, понял, что от бойкого постреленка ерундой не отбрешешься.

– Не мой он. Старый бес следить приставил. Ни на шаг от меня не отходит. А на улицу мне выйти невмочно. Я тут у хетьмана, як мидвидь в клетке.

Лешка вспомнил, как гайдук с Мазепой переглядывался. Подумал: эка вон как оно тут у вас, хохлов, не просто.

– Как вернусь, саблю потрогать дашь? – спросил.

Куда запорожцу деться? Пообещал.

Мимо спящего слуги Алеха мышкой прошмыгнул, по лестнице кошкой, через двор и вовсе со всех ног запустил.

Ну-ка, где тут кружало? А вон: с улицы ступеньки вниз, мужик без шапки валяется, орет кто-то, а на вывеске орел казенный.

Внутри кислый дух, гомон, темно. Не как у гетмана, восковых свечей не жгут – на каждом столе по фитильной плошке с малым огоньком. Ничего, чарку до пасти и так донесут, мимо не прольют.

Немного покрутился, пока глаза не обвыклись. В самом дальнем углу увидел двоих с вислыми усами, в левом ухе, так же, как у полковника, серьга. Один снял баранью шапку, вытер пот с голой макушки, где чернел закрученный кренделем волосяной пук. По казакам было видно, что обосновались они тут давно и уходить собираются не скоро.

– Вам письмо от господина полковника Галухи, – чинно молвил Лешка, подойдя. – Велено ответного слова ждать.

Очень усачи Алеше обрадовались.

– Говорил я тебе, Жлоба! Хоть неделю просидим, а не может того быти, чтоб пан полковник нам весточки не дал! – воскликнул один. Говорил он по-русски чисто, гораздо лучше и Галухи, и самого гетмана. – Читай!

Сам он, похоже, грамоте не знал.

Второй, который Жлоба, был спокойный, немолодой. И тоже, по говору судить, не хохол.

– Сядь, хлопче. Калач вот закуси.

Придвинул огонь, сощурился над бумажкой.

По дороге Алешке читать ее было некогда, зато сейчас он уши, конечно, навострил. Казаки его за своего держали, за доверенного, – лестно.

Стал Жлоба читать, то и дело прерываясь, чтоб сказать: «эге», или «ишь ты», или просто почесать в затылке. Второй нетерпеливо ерзал, торопил.

Письмо было такое.

«Паны асаулы Мыкола Задеринос и Яким Жлоба!

Лис прехитрый мне не попускает вручити нашу войсковую челом битную грамоту до их царских величеств, и ныне чую доподлинно, что будет всему нашему сечевому товариству от того убыль и уйма великая. Зачим велце упрошаю вас, братие, бить челом в Приказ Малороссийской самому дьяку Емельяну Игнатовичу, што посполство наше вельможный гетман сим прелестным обвожденьем бесчестит и срамит и штоб Емельян Игнатович то до их пресветлых величеств довел, а на то вы товариством мне и сопровождены, что москальского роду и по-москальски говорить горазды, отчего имаю на вас великую надежу, братие.

Ваш брат Симон Галуха».

– Эге, – в очередной раз протянул, закончив, Жлоба. – Нутко, еще раз зачту.

– Не надо, Яким, – остановил бойкий Задеринос (он, действительно, был сильно курносым). – Понятно теперь, чего Галухи третий день нет. Попался он, как муха в мед. Хорошо, нам велел отстать, а то бы и мы с тобой у чертяки старого под замком сидели.