Божество пустыни - Смит Уилбур. Страница 47

– Пойдем туда, где мы можем быть одни.

Несмотря на ее пылкие заверения, что от нетерпения она сейчас же умрет, я посадил ее в седло и поскакал вперед, на берег реки Евфрат. Выехав на буксирную тропу, я пустил коня шагом и позволил Техути догнать меня.

– Как ты можешь быть таким жестоким? Я знаю, что ты припас мне подарок. Клянусь любовью к Озирису, я больше не выдержу этой пытки!

– На этот раз у меня нет для тебя подарка. Только один простой вопрос. Сколько времени прошло с тех пор, как вы с Зарасом вернулись из пещеры Майя?

– Вопрос легкий. Прошло сорок три дня и… – Она посмотрела на солнце, измеряя его высоту, – …и примерно семь часов.

Я, не улыбаясь, кивнул.

– И ты ничего не теряла с тех пор?

– О нет. Волшебное кольцо при мне.

Она вытянула руку, и алмаз на пальце сверкнул почти так же ярко, как ее глаза.

Я не ответил на ее улыбку, но выразительно посмотрел ей в прекрасные глаза. После короткого молчания радость исчезла с ее лица, вытесненная смущением: царевна вдруг поняла, к чему мои вопросы. И опустила глаза.

– Ты забыла сказать мне, Техути? – Я говорил безжалостным, непрощающим тоном. – Ты почти уже месяц как пропустила свою красную луну и пыталась скрыть это от меня, хотя дала слово.

– Я не хотела обмануть тебя, – прошептала она. – Просто мне хотелось, чтобы мой ребенок еще немного пожил во мне. Я сказала бы тебе, Тата, правда, сказала бы.

– Да, – согласился я. – Уверен, сказала бы – было бы уже поздно. Твое бессмысленное себялюбие поставило под угрозу твою жизнь и египетский трон.

– Я никогда больше так не буду, дорогой Тата.

Она всхлипнула и отвернулась от меня, пряча лицо, с которого отирала слезы рукой с алмазным перстнем.

– Это ты уже говорила. – Я сердился и не скрывал этого. – Пойдем.

– Куда?

– Вернемся в мои покои в зиккурате.

Перед тем как идти на встречу с ней к конюшням, я приготовил настой. Вскипятил сухую кору колючего узловатого дерева, принесенную из диких земель за порогами Матери Нила. К нашему возвращению ядовитый отвар уже остыл. Я привел Техути в свою опочивальню и усадил на ложе. Потом принес чашу и заставил выпить черный напиток до капли. Я знал, что вкус у него горький, как желчь, но не стал ее щадить. Трижды царевна давилось, ее едва не вырвало, но я был безжалостен.

Только когда чаша опустела, я пожалел Техути. К этому времени лицо ее побелело, как выгоревшая на солнце кость, глаза налились кровью и слезами.

– Прости, Тата, я вела себя зло и глупо. Я предала твое доверие и понимаю, что ты не можешь простить меня.

Я сел перед ней, обнял и баюкал, пока она не перестала всхлипывать. Когда она уснула, я укрыл ее одеялом из меха и пошел поговорить с двумя другими девушками. Я объяснил им, что Техути заболела губительной заразной лихорадкой и из-за опасности заразиться с ней нельзя видеться, пока она не выздоровеет.

Я вернулся к Техути и все следующие дни и ночи проводил подле ее. Днем я читал ей, играл на кифаре и пел ее любимые песни. Ночами я укладывал ее в свою постель и нянчил, как больного ребенка, пока настой, который я ей дал, не подействовал.

На третью ночь меня разбудили стоны и крики боли. Я обнял ее и стал укачивать, успокаивал и подбадривал, пока не почувствовал, что начинаются сокращения ее утробы. Тогда я стал массировать ей живот, чтобы облегчить боль и помочь добрым богам исторгнуть из нее мертвое существо.

Когда наконец оно вышло в потоке крови и слизи, Техути поднялась на локте и взмолилась:

– Позволь мне посмотреть на него. Позволь увидеть моего ребенка.

К последу прицепился такой непристойный маленький гомункул из слизи и крови, что я знал: это зрелище будет преследовать ее до конца жизни. Я не мог уступить ее мольбе. Я соскреб безжизненный маленький комок в серебряную чашу для вина и, едва стемнело, спустился к конюшням, уехал далеко в чащу леса, растущего на берегу реки, и похоронил в крошечном серебряном саркофаге у подножия гигантской чинары. Склонился у ничем не обозначенной могилы и помолился Изиде, богине детей, чтобы позаботилась об этой малой душе.

Потом я вернулся в свою опочивальню в зиккурате. Я думал, что Техути спит, но, когда я лег рядом с ней, она плакала. Я прижал ее к себе и оплакивал боль, которую причинил ей, и свою вину, ведь я задул бесценный огонек жизни, рожденный мужчиной и женщиной, которых я так любил.

В зиккурате в Уре мы провели еще только двенадцать ночей. К тому времени Техути оправилась от своего испытания. Красота ее не пострадала.

В последнее утро я вместе с вельможей Ремремом выехал за городские ворота. Наш караван стоял лагерем за стеной. Шатры уже были сняты, животные навьючены. Все были готовы к последнему короткому переходу до Вавилона.

Телохранители окружили Ремрема. Ремрем – отличный воин, он благородный и учтивый человек, но локоть в его обществе едешь как целую лигу. Час с ним похож на месяц. Я был счастлив, что он уезжает.

Я подождал, пока он займет свое место во главе колонны. Военачальники окружили его. Он поднял правую руку, и рога взревели, возвещая выступление. Загремели барабаны, и колонна двинулась. Я развернул лошадь и с легким сердцем поехал назад в Ур.

Когда я спустился на берег, царевны со свитой уже ждали на пристани. Баржи, которые нанял Фат Тур, стояли посреди реки, украшенные разноцветными флагами. Как только я спешился и обнял своих подопечных, первая баржа снялась с якоря и направилась к причалу. Началась погрузка.

Фат Тур со своей обычной деловитостью подготовил экипажи. Он проводил царевен на борт и провел к дневному ложу под навесом на корме первой баржи. Слуги принесли им медовый шербет в серебряных чашах; лакомство охлаждали льдом, привезенным с Загросских гор быстрыми колесницами в особых плотно закрытых ящиках. Девушки никогда не пробовали ничего столь сладкого и холодного и запищали от удивления и радости.

Попутный ветер наполнял паруса и помогал гребцам быстро вести баржи по могучей реке. На открытой палубе играли музыканты, острили шуты и бросали кольца жонглеры. Я позволил Бекате победить меня в игре в бао, а Зарас услаждал Техути своими последними стихами. Эти стихи не отвечали высоким меркам, которые он сам установил своими рассказами о столкновениях легионов и о битвах на смерть. Напротив, они повествовали о разбитых сердцах и неутоленной страсти; по меньшей мере одна слушательница разрыдалась, но меня эти стихи не тронули, и я хотел, чтобы они побыстрее закончились.

Когда мы не участвовали в развлечениях царевен, мы с Фат Туром строили планы, как лучше взяться за командование отрядами воинов и боевыми колесницами царя Нимрода. Нас не задерживал вельможа Ремрем, и еще раньше, чем наша баржа прошла последний изгиб реки и мы оказались в виду великолепного Вавилона, мы выработали и обсудили свой замысел.

Это был один из редких случаев, когда я онемел от удивления. Я сразу понял, что описания города, которые я отвергал, как преувеличенные, на самом деле были сдержанными и бесцветными.

Мои возлюбленные Фивы, город с сотней ворот, казался деревней в сравнении с этим сверкающим городом, раскинувшимся на обоих берегах реки. Многие памятники я узнавал по рисункам и чертежам, которые видел раньше. Однако описания этих великолепных сооружений на свитках папируса были так же убоги, как попытки описать великое Среднее море, показывая сосуд с соленой водой.

На южном берегу господствовал дворец Мардука, построенный исключительно из сверкающего белого мрамора. Фат Тур, стоявший рядом со мной на носу баржи, подтверждал то, в чем сомневались мои глаза.

– Фасад дворца длиной с запада на восток в пол-лиги и в три раза выше дворца фараона в Фивах. – Он радовался моему изумлению. – Прямо перед ним на северном берегу Висячие сады. Мардук расположил их так, чтобы из каждого дворцового окна можно было увидеть все их великолепие.

Сады состояли из ряда открытых галерей во много раз выше стоявшего перед ними дворца. Гениальные архитекторы царя Мардука создали иллюзию, будто галереи не стоят на земле, но чудесным образом свисают с неба. Они были наклонены под таким углом, чтобы наблюдатель во дворце на противоположном берегу реки видел каждое дерево, каждое растение, покрывавшие галереи, как лес.