Крест командора - Кердан Александр Борисович. Страница 45

Чириков бросил взгляд на Шпанберга и Скорнякова-Писарева, подумав, что прав Беринг, трудно будет договориться с ними…

– Дело погубите, небывалое дело, что нам Петром Великим поручено… – голос командора зазвенел и вдруг сник.

Снова воцарилась гудящая тишина. Все ждали, кого капитан-командор назовёт преемником.

Шпанберг не выдержал первым:

– Кого вы оставите после себя, сударь? – спросил он по-датски, но его поняли все.

– Согласно высочайшему указу, в случае моей кончины командование экспедицией должен будет принять на себя мой первейший помощник…капитан-поручик Чириков, – тихо произнес Беринг.

Шпанберг вскочил. Лицо у него перекосилось, зубы клацнули, но противоречить капитан-командору он не решился.

Беринг проговорил чуть слышно:

– Прошу всех господ офицеров исполнять его…

Тут силы оставили капитан-командора, и он закрыл глаза.

Чириков кликнул ученика лекаря, дежурившего в соседней комнате. Тот выскочил из-за перегородки, оглядел больного и попросил:

– Господа, у их высокородия опять жар начался. Извольте дать ему покой!

Офицеры вышли, а Беринг провалился в темноту.

Порой, как вспышки света, в нее врывалась жизнь. Звякала ложка о стеклянный сосуд, в котором лекарь разводил питье. Извивались перед мутным взором чёрные жирные пиявки, пришлёпываемые рудомётом [60] ему на виски и на грудь.

– Тak! Godt tak! [61] – запекшимися губами шептал он.

Снова наступала темнота. Черные пиявки извивались и увеличивались в размере. Вот они уже вовсе не пиявки, а змеи, переплетающиеся на деревянной резьбе на стенах кирхи в Хорсенсе. Основание кирхи сложено из грубого камня, а черепица на остроконечной крыше похожа на чешую сказочного дракона.

Крылатые драконы подхватывают Витуса и поднимают в небо. Там, на облаке, похожем на сизый дым из трубки-носогрейки, сидит его отец Ионансен. Он курит трубку и говорит ласково:

– Ты будешь капитаном, Витус! Ты будешь капитаном…

– Unskuld, far [62], – отвечает Витус. – Я хочу петь в церковном хоре…

Лицо Ионансена заволакивается дымом, растворясь. Витус пытается удержать отца. Но руки его хватают пустоту…

– Кто это поет? – спросил он, очнувшись.

– Солдатики наши, из караула… Приказать, чтоб замолкли, ваше скородие?

– Пусть поют… Хорошо… – пробормотал Беринг, снова впадая в забытьё.

…Ласково гладит его по голове пробст Хольдберг, утешает:

– Ты сердцем поешь, мой мальчик! Ты ещё будешь петь в нашем хоре!

– Толстяк попался, толстяк попался, – перебивает пробста рослый парень в поношенной рыбацкой робе.

«Это же Долговязый Педер! Он потащит меня в Логово… Я не хочу отдавать Сатане свою душу! Господи!» – сердце Витуса переполняется давно забытым ужасом…

Он стонет и мечется в бреду.

– Долго не протянет… – послышался знакомый голос Кукушкина.

– Надо бы священника позвать… – эхом отозвался другой.

– Да где тут вашего пастора найдешь… Может быть, все же отца Иоанна пригласим?

– Нет-нет! Не положено лютеранину вашему батюшке исповедоваться…

Сквозь непроглядную тьму глухо, будто из корабельного трюма, доносились до Беринга эти слова, но он уже не понимал, что это говорят о нём.

Фильку Фирсова просто распирало от радости. Услышал-таки Господь всемогущий его молитвы – хозяин наконец-то влюбился. И вроде бы всурьёз. А то, почитай, скоро тридцать лет ему, а так в мужеское состояние и не вступил. Филька даже начал подумывать, уж не больной ли барин? Не обучился ли где какой гадости содомской, а теперь мучается? У господ ведь каких токмо дуростей не встретишь: то, значит, барин барина обихаживает, а то барыня барыньку. Конечно, и среди простого люда такие нехристи попадаются, но куда реже. Девунь и вахлачек [63] люди жалеют. Хворые они. Кто на голову, а кто и душу дьяволу запродал. Слава Богу, барин его не из таких. Значит, сладится у него с его зазнобой. А тут заприметил Филька, что избранница Авраама Михайловича брюхата. Он поскрёб длинным и острым, как у барина, ногтем на мизинце затылок, провёл в уме нехитрые расчёты и чуть вовсе не спятил: скоро у хозяина наследник родится! Эта весть вызвала в нём такой фейерверк восторженных чувств, что он просто не мог держать их в себе. Всё утро, аки кот вокруг сметаны, ходил вокруг хозяина с шуточками и прибауточками, пытаясь разговорить его на сей предмет, но только заработал тумака и гневный окрик. Однако не обиделся, а, отпросившись на речку якобы постирать бельишко, сам наладился к своей сердечной зазнобе – Аграфене. Кому же еще такую радость выложить, как не сударушке?

Надо заметить, что, к великому Филькиному огорчению, женского полу в Охотске было не густо: несколько старух, уже ничьего интереса не вызывавших, с десяток солдатских вдов, ещё столько же каторжанок да две-три офицерские жены… Словом, не разбежишься. Но не зря сказано, мол, свинья грязи найдет!.. «А хоть бы и свинья… – усмехнулся Филька своим мыслям, – она животина сознательная. Ест досыта, живёт в тепле, по-барски. Жаль, что к зиме зарезать могут…»

Новая Филькина пассия – толстенная, как пятиведёрная бочка, баба с рыжими, пропахшими кислой капустой волосами, была супружницей дьячка, что обретался в острожной пыточной избе.

«Как-никак, а мы с ним по одному тайному ведомству проходим. Значит, сродственники. А родня должна помогать друг дружке», – рассудил Филька, приступая к осаде пышнотелой дьяконовой супруги. Он недолго штурмовал «сию крепость».

Аграфена, истосковавшаяся по мужской ласке, на которую, ежели верить, её благоверный был давно не способен, сдалась на первом же свидании, к обоюдному удовольствию. С тех пор и встречались они в урочное время прямо в дьконовой избе. Благодарная Аграфена подкармливала Фильку, а он звал её не иначе как «касатушка» и, ежели бы не страх быть застигнутым в её доме внезапно вернувшимся дьячком, почитал бы он себя совершенно счастливым.

Нынче же, от нечаянной радости, даже этот страх померк, не тревожил Фильку, как обычно. Наскоро приласкав Аграфену и удобно устроившись меж её могучими, как печные чугунки, грудями, он сообщил:

– Слышь, касатушка, а мой барин настоящим мужиком сделался.

– Скажешь тоже, Филя: баринок твой, прости мя, Господи, кутёнок кутёнком. Тебе-от не чета, – нежно прогудела Аграфена.

– Ну, ты, касатушка, про барина моего брось… – обиделся Филька. Он хотел вспомнить про тайное ведомство, к коему они с Дементьевым приписаны, да вовремя спохватился, приказ хозяина вспомнил: про это языком не чесать.

Филька приподнял голову со своего «постамента»:

– Вот те крест! Амор у его!

– Чево? – не поняла Аграфена.

Филька масляно повел очами:

– Ну, как у нас тобой, касатушка… Ясно?

– Ага, – не поняла Аграфена незнакомое слово, но поинтересовалась: – А с кем мор-от?

– С кем, с кем? С ей… – Филька приглушил голос. – С самой Скорнячихой!

Аграфена вовсе стряхнула его с груди, выпучила блеклые зенки:

– Врешь!

– Верно говорю, тресни мое пузо!.

– Неужто у Катерины Ивановны и бабья немочь от баринка твоего?

– От кого ж ещё?

– Ну, брешешь! Хочь Катерина со Скорняком и живут любодеями, но она от него дитё носит. Мой-от мне говорил.

– Твой скажет! Он што, свечку держал? Ты меня послушай. Я доподлинно знаю: не было в то время Скорняка туточки. В бегах был, когда мы в крепости ему шкуру подпалили. Помнишь? А немного погодя я сам, лопни мои буркала, видал, как оне – Скорнячиха и мой барин – друг за дружкой из вашего сенника выходили.